Николай Кузьмин - Соседи

Нет, этого не проймешь. Укрываясь от его настойчивого взгляда, Лиза совсем загородилась фартуком и ответила отрывисто одним словом — назвала фамилию отца.

— А-а… — с невольной интонацией протянул вдруг милиционер и почему-то сразу потерял всю разговорчивость. Лиза решила, что обязательно вручит ему деньги за проезд и не примет никаких отговорок.

Перед деревней мотоцикл нырнул в овраг, расплескал ручьишко и полез наверх, подвывая и елозя по размытой скользкой крутизне. Сколько жила Лиза, столько помнила этот овраг — тут был когда-то противотанковый ров, но время забрало свое, и старая преграда для врага мало-помалу обрела обычный мирный вид: поосыпались края, всегда была вода и сырость, и разрослись кусты, в которых ребятишки, разоряя гнезда, собирали пестренькие, словно деревенский ситчик, яйца. В первые годы после войны овраг был маетой для лошадей, и тогда много толковали о постройке моста. Постепенно все уладилось само собой: лошадей теперь в колхозах не осталось, а для машин, для мотоциклов что яма на дороге, что разъезженный на обе стороны овраг — с разгону только грязь летела из-под бешеных колес!

— Ой, смотрите! — внезапно оживилась Лиза и, бросив фартук, схватила за руку милиционера.

В кустах, поглядывая на проезжих, кормился листьями теленок не теленок, скорей комолая корова, только какой-то дикой, недомашней масти, с коротеньким, почти собачьим хвостиком и с крупной, как у верблюда, головой.

— Гришка! — с досадой изумился милиционер, немедленно остановив машину. — Ведь вот же чертова скотина! Опять явился.

Услышав голоса, зверь из кустов мотнул хвостишком и больше не оборачивался. На его горбатой крепкой морде Лизе почудилось обиженное выражение.

— Узнал, паразит! — засмеялся милиционер и рассказал, что новорожденного лосенка подобрали нынешней весной возле самой деревни — видимо, приковылял по следу убитой браконьером матки. Ну, приютили, выходили, за лето он вымахал с настоящую корову. Недавно из областного центра пришло распоряжение выпустить лося в лес.

— Как будто его кто держит! — Подкручивая что-то на руле, милиционер пытался запустить мотор. — Раза три прогоняли. Является как миленький! Вчера сам отвел его. Привязал вот к коляске и — аж за Глазыри. Думаю, заблудится да и пристанет где-нибудь к своим. А он — видали?

Своей верблюжьей длинной головой лось без помех прокладывал в кустах дорогу, все глубже забираясь в заросли. Скоро лишь треск и колыхание веток обозначали путь пасущегося зверя.

— Постреливает кто-то у нас тут, промышляет в лесу, — сощуриваясь, проговорил милиционер и наконец запустил мотор. Поехали, опять набрали скорость. — Разве в одиночку за всем лесом уследишь? Тут армия заблудится — не найдешь.

Лес был действительно без конца и края. Ребенком, школьницей, на уроках географии Лиза узнала, что здешние леса являются остатком некогда дремучих, почти непроходимых древних дебрей. Учитель внушал ученикам, какое это историческое достояние народа и страны — лес, достояние не только в смысле богатства, но и, что видно опять же из истории, в смысле обороны от всяческого иноземного врага, от того же Батыя, например, завязшего со своими полчищами в лесах под Новгородом; а если искать примеры посвежее, то далеко и ходить незачем: в войну, при немцах, в этих лесах действовала целая партизанская республика и справиться с ней оккупанты так и не смогли.

Милиционер рассказал, что теперь в лесу отведены промышленные дачи для вырубки и вывоза древесины, но это в глубинке, возле Глазырей, где лес перестоялся и гниет, а здесь, в Вершинках, образовано охотничье хозяйство с целым штатом егерей и объездчиков. Еще Лиза узнала, что молодой, недавно назначенный начальник охотничьего хозяйства по всем повадкам «жук порядочный», и милиционер не надеялся, что при нем браконьерам наконец-то «прижмут хвост».

— Ну да попадутся, я не тороплюсь, — значительно проговорил он. — Есть тут у меня одно соображение.

Мотоцикл лихо влетел в улицу, расплескал на обе стороны большую лужу, и Лиза, держась за утлые края коляски, невольно стала подниматься и с нетерпением высматривать: ага, сейчас вон… вон уже виднеется… совсем немного остается!..

В родной деревне Лиза не была четыре года и постепенно так отвыкла, что не приехала бы, как она считала, никогда, если бы не досадное распределение: вдруг, совершенно неожиданно, ей выпали Глазыри, дальняя лесная деревенька в родном краю. Володька, легкий, беззаботный человек, взял направление туда же, в небольшую сельскую больничку, хотя у них в медицинском распределение проходило куда удачнее. Он утешал Лизу: «Подумаешь! Три года отработаем, а там…» Три года! Легко сказать… Она была расстроена, едва не плакала. Все поломалось сразу, полетело кувырком. Правда, остаться в городе у нее надежды не было с самого начала, но все же она ждала чего угодно, только не Глазырей…

Провожая Лизу, Володька обещал приехать недели через две. За это время она намеревалась все же разузнать, нельзя ли устроиться где-нибудь поближе к Вершинкам, — уж слишком глухим, окаянным местом помнились ей эти захудалые лесные Глазыри. Названием деревни стращали не только расшалившихся ребятишек, грозя, что вот выскочит из леса леший и утащит их в Глазыри, но и взрослых девок, например желая им в сердцах, чтобы замуж они вышли не в веселую хорошую деревню, а именно в эти нелюдимые далекие Глазыри. Таким образом, деревенька в лесу с детских лет представлялась Лизе едва ли не краем света. Потом, в школе, она уже не удивлялась, что тех Глазырей боялись даже немцы — где-то в окрестностях там находилась база партизанского отряда.

В Вершинках, когда Лиза уезжала на учебу в институт, оставались отец и мать, и она уезжала с легким сердцем, всей душой веря, что едет, как назвал ее отец, «передовым из всей семьи». «Выучишься, дочь, — наказывал он ей, — потом и нас заберешь отсюда. Знаешь, сколько наших, деревенских уже перетащилось в город! А чем мы хуже? Чем?» И она поехала, чтобы уже не возвращаться, и за все четыре года в институте нисколько не рвалась домой, предпочитая даже на каникулах работать в пионерском лагере. В первый год она еще хотела съездить, как и все, но в комитете комсомола предложили поехать пионервожатой в лагерь, она подумала и согласилась, а уж на следующий год все получилось как бы само собой — так вот и не съездила домой ни разу.

Год от году родная сторона все больше представлялась ей неинтересной, безнадежно проигрывавшей по сравнению со всем остальным миром. Те же Глазыри… что в них? Только пугать людей! И Лизой овладевало желание не дать себе заглохнуть в беспросветном лесном краю, а непременно повидать все существующее на земле, и в этом отношении годы учебы были порой узнаваний и открытий, когда какой-нибудь обыкновенный поход с одной ночевкой приобретал для нее характер неизведанной новизны. С жадностью молодости она с головой ушла в новую жизнь и мало-помалу привыкла жалеть всех, кто оставался жить, стареть и умирать на одном привычном, обжитом месте.