Николай Кузьмин - Соседи

Урюпин тоже был таким напоминанием о войне, и с его поимкой, с его разоблачением словно бы круги пошли по устоявшейся воде — так живо, так наглядно поднялось все в памяти людей. Особенно интересным представлялось это тем, кто не знал войны и судил о ней лишь по рассказам взрослых. Сама Лиза, конечно, только слышала о бывшем начальнике полиции, но представить его не могла, не получалось. Человек-предатель!.. И она охотно побывала бы на суде, постаралась бы вникнуть и понять. Тем более что именно Урюпин выследил и поймал дядю Устина, отвез в Антропшино, в гестапо, заслужив какую-то награду. И ее удивляло, что отцу все это было так неинтересно. Можно подумать, что предателей ловят каждый божий день!

— А на суде был? — выспрашивала Лиза.

— А как же! Вот так вот, как тебя, видел. Опух весь, лысый, не узнать совсем. И как только его нашли! Я бы мимо прошел — не повернулся.

— Расстрел?

— Знамо дело. А не отпирался, не отказывался, во всем сознавался. Его, по-моему, и стрелять-то сейчас… Сам бы подох. Ему приговор читают, а он словно медаль выхлопотал. Не жилец и без расстрела.

У отца с Урюпиным была какая-то давнишняя, еще довоенная, житейская вражда, и теперь в его словах Лиза уловила чувство собственного превосходства, словно приговор предателю учел и эту давнюю деревенскую распрю. «Интересно, мстил он или нет отцу?» Однако расспрашивать было некогда, да и не место.

За разговором не сразу заметили, как тихо, неслышно тронулся поезд. Вскочив на подножку, отец нырнул в вагон и только потом спохватился и стал настойчиво высовываться, словно желая узнать, с каким впечатлением остается дочь в городе. А Лиза еще долго стояла на перроне. Урюпин Урюпиным — это все было когда-то, до нее, — но что же с матерью-то? Ничего отец не объяснил. Угорела, и все. А приехал, не дождался. Зачем? Истосковался? Сейчас, глядя вслед меркнущим огонькам убегающего поезда, ей казалось, что всем — и неожиданным приездом, и своей одинокой бесприютной жизнью — отец как бы просил у нее в чем-то прощения. Но в чем, в чем? В смерти матери? Что недоглядел, не уберег? Ей было жалко его, и все-таки она не могла отделаться от впечатления, что отец в этот свой негаданный приезд походил на человека, измученного какой-то долгой ложью и потерявшего возможность загладить застарелую вину.

Тогда же, на вокзале, Лиза подумала о том, почему ее не тянуло на каникулы домой: слишком уж неладно жили мать с отцом, слишком молчаливо, неуютно. Тогда, школьницей, она еще многого не понимала, на многое не обращала внимания, но сейчас, став взрослее, зорче, приглядистее… Ах, уезжать им надо было из Вершинок, давным-давно уезжать! Уехали же какие-то Саврасовы, Перепелкины — и вот живут, не знают горя. И мама бы осталась живой, и сама жизнь у них с отцом пошла бы, видимо, иначе. Менять, все надо менять!

С тех пор как состоялось незавидное распределение в институте, Лиза в глубине души, наедине с собой, не переставала чувствовать перед отцом тайную непроходящую вину. Дело в том, что ее сокурсница, отличница, одна из всего выпуска была оставлена в аспирантуре. Выходит, учись Лиза получше, будь отличницей, ей не пришлось бы отправляться в эти проклятые Глазыри. Следовательно, ее долг теперь, можно сказать, обязанность любым путем помочь отцу осуществить стремление уехать от всего, что вызывает неприятные воспоминания. Если уж маме, бедной, не пришлось, так пусть хоть он!

Милиционер затормозил, не спрашивая где, и, указывая, качнул острой коленкой:

— А вон и папашка. Смотри ты, обрадовался!

Лиза и не заметила, как отъехал мотоцикл.

За время, что они не виделись, отец постарел еще больше. Пока он припадал к ней, ликовал и плакал, Лиза поцеловала его в седую неопрятную голову.

— Не сообщила-то почему? Я бы встретить приехал… Все добро-то? — неожиданно засмеялся он и, утирая слезы, потащил чемоданчик в калитку.

Дом после матери изменился сильно. Больше чем когда-либо раньше, почувствовала сейчас Лиза потерю матери и, едва вошла, сразу же села — подкосились ноги; стоило больших усилий не заплакать, не завыть по-бабьи, причитая горькими словами. Так больно стало, так рвалось сердце!

Отец, не замечая, что с ней делается, суетливо собирал на стол. Он стал какой-то подвижный, будто только затем и убавился в теле, усох, чтобы проворней было управляться в тесной кухне. Чего он там ставил на стол, Лиза не разглядывала, но, когда показал ей начатую поллитровку и, маленький, седой и радостный, спросил: «Ничего, дочь?» — она переборола, одолела боль и улыбнулась еле-еле, через силу: ничего. Бутылка была заткнута скрученной из газетного обрывка пробкой.

— Может, помидоров попросить?.. Лизавета? — позвал отец, добиваясь внимания загоревавшей дочери. — Помидоров, может, говорю, соленых, а?

— Что ж…

— Тогда ты вот что: возьми тарелку да сбегай за плетень. Иди, иди, я тут сам.

«За плетень…» Это было давнишнее, привычное, так еще при матери говорили о соседке.

— А даст? — совсем придя в себя, спросила Лиза. Прежде, сколько она помнила, ни соседка к ним, ни они к соседке не ходили. Вражда не вражда, а что-то такое… замороженное — одним словом и не назовешь. Но это Лиза помнила отлично и теперь была удивлена, что у отца с соседкой наладились какие-то отношения. «Видимо, на похоронах помирились», — подумала Лиза, постепенно входя во все, что забылось.

— Кто не даст? Дурная-то? — удивился отец. — Да у нее хоть глаз попроси. Весь белый свет раздаст. Хотя стой. Сиди, сам схожу. А то еще обслюнявит всю да выть примется. Гляди-ка, радости-то!

Он убежал, оставив дверь настежь, и от этой бесхозяйственно брошенной двери, от всего стариковского запустения вокруг Лизе показалось, что сидит она не в уютном родительском доме, а в какой-то неухоженной проходной избе. Под ногами белела яичная скорлупа. Лиза наклонилась, но нет, не подняла — настолько скорлупа была затоптана в немытый пол.

Клацая когтями по дереву, в избу из сеней воровато заглянул большой нарядный петух, увидел Лизу и удивился — не ожидал чужого в доме. «Кыш!» — махнула на него Лиза, поднимаясь из-за стола, и петух возмущенно шарахнулся.

— А-а, язва! Пожаловал? — послышался на крыльце отцовский голос. — Первый мой помощник теперь, — пояснил он, появляясь с полной доверху тарелкой мокрых красных помидоров. — Но жулик! Чуть я из дому, он в дом… А ты чего сидишь гостьей? Ты теперь по-козырному садись. Тут твое все — привыкай. Вот сюда садись, сюда. Нет, нет, и не упирайся! Тут мать сидела, тут и тебе сидеть.

И он пересадил Лизу по-своему и остался доволен ее покорностью.

Она понимала, что отец сразу, с первой же минуты хочет все поставить на свои места и был доволен, что это ему как будто удается. Но ведь он еще не знал ни о Володьке, ни о распределении!