Николай Кузьмин - Соседи

Однажды Лизе померещилось, что беснование вершин, гудящих под напором ветра, достигло крайней точки. Тогда из леса кто-то вышел и крадучись стал обходить затихший темный дом. Конечно, он нашел неплотный, самый ненадежный ставень и принялся настойчиво постукивать в него. Боясь проснуться, Лиза применила уже не раз испытанное средство: она свернулась еще плотнее и стала думать о скором утре, а в свете дня все эти страхи ночи ей, как обычно, покажутся смешными…

Проснуться ей все же пришлось, и Лиза удивилась, увидев свет — горела лампа — и одетого Володьку с черным саквояжиком в руке.

— Спи, спи, — сказал он. — Это за мной.

У порога стояла женщина в резиновых, наспех обутых сапогах и в телогрейке.

— Извиняй, Лизавета Васильевна, — поклонилась она от двери, — девчонке плохо стало. Поела, видать, чего-то, что ли? Не знаю, что и делать.

— Ничего, — сказал Володька, собираясь гасить свет. — Сейчас посмотрим. Ты спи, мать, спи. Я скоро.

— Вов, — позвала Лиза, — это что, уже началось? Как у Чехова?

Он рассмеялся и сильно дунул на лампу.

— Спи лучше!

В темноте она уютно сжалась под теплым одеялом и стала думать об ушедшем в ночь Володьке. Гул леса за стенами пустого дома с этой минуты перестал казаться ей пугающим, и, незаметно убаюканная им, Лиза заснула крепко, до утра…

Глазыри, как постепенно выяснилось, были не только пристанищем объездчиков и зверовщиков: вокруг деревни понемногу разрасталась лесная индустрия. Володьке часто приходилось выезжать на отдаленные участки, и всякий раз он возвращался с настроением первопроходца по неведомой земле. Он загорел и даже, кажется, подрос.

Наблюдая за увлеченной жизнью мужа, Лиза утешала себя тем, что она еще не приступила к своему настоящему делу. Вот начнется учебный год!

Как-то Володька, обеспокоенный тем, что заболевшего ребенка пришлось отправить в район с подозрением на дизентерию, уехал и не возвращался двое суток. Вторую ночь Лиза в тревоге не сомкнула глаз. Дождавшись утра, она собралась в сельсовет звонить по телефону, как вдруг увидела входившую во двор Матрену. «Володька!..» — сразу затаилась Лиза. Вскочив, она зажала рот и стала ждать, когда войдет с какой-то недоброй вестью ранняя неожиданная гостья.

Выдержав ее отчаянный, упорный взгляд, Матрена вошла и, не здороваясь, уселась там, где только что сидела Лиза.

— Не знаю, девка, как и говорить… Из Вершинок сейчас звонили.

«Из Вершинок? Нет, не с Володькой…»

— Да, да! — с облегчением сказала Лиза. — Что-нибудь случилось?

— То-то и оно, что случилось. С Агафьей плохо.

— С Агафьей Константиновной? Что же она? Заболела?

— Если бы заболела!

— Господи, да не томите вы! — взмолилась Лиза. — Вот еще…

— Хоронить надо, девка, ехать. Такое дело.

Ничего не могла сообразить в эту минуту Лиза, одно лишь слово «хоронить» стояло в голове. «Хоронить… хоронить…» — повторяла она, смотрела и не видела перед собой убитой горем Матрены.

Впрочем, Матрена-то как раз и не теряла головы. Она догадалась задержать машину с лесом и договорилась, что Лизу повезут немедленно, сейчас же.

— Володе скажите… — попросила Лиза, собираясь, и деловитая Матрена успокоила ее: все, все будет сделано, какой разговор!

За воротами, заняв собой проулок, дожидался груженный увесистыми свежими лесинами могучий лесовоз. Открыв навстречу Лизе дверцу, шофер окинул ее быстрым взглядом, словно проверяя, такой ли представлял он себе ту, кому пришло печальное известие, и без разговоров, все время на пределе скорости погнал ревущую машину.

Осиротевший двор Лиза нашла распахнутым для любого, кто захочет. Возле дома, у крылечка, у растворенных с утра ворот, в тихих разговорах пережидали убывающий день принаряженные праздные старухи.

Уже в самых Вершинках, на дороге, Лизу обогнал неистово пыливший «козлик». Озабоченный мужчина в плотном кителе и мягкой шляпе заранее приоткрывал брезентовую дверцу и выносил, спускал нетерпеливую ногу в сапоге. Вильнув к распахнутым воротам, машина стала, но секундой раньше мужчина ловко соскочил и хлопнул дверцей. Скоро Лиза услышала его начальственный голос — он издали что-то приказывал кивавшему из кабины шоферу.

Машина унеслась как на пожар, опять вздымая по всей улице сухой удушливый пухляк.

В темных, так хорошо знакомых сенях напролет, как по сараю, гулял сквозняк. В кухне, затоптанной чужими многими ногами, пахло чем-то теплым, сладким из печи. Две незнакомые женщины месили тесто, раскатывали его на столе и мелко резали на лапшу.

Из горницы, крестясь, сперва спустились две суровые старухи, затем вышла женщина в обыденной кофтенке с плачущим ребенком на руках. Переждав, Лиза отстранила головенки любопытных ребятишек и вошла.

Покойница была одна, лежала на выставленном посредине столе. При жизни Агафья Константиновна много суетилась, вечно озабоченная тем, чтобы везде поспеть, и жалкой складкой у добрых губ всегда было отмечено ее изношенное раньше времени лицо. Теперь же оно разгладилось, очистилось от мелкого и повседневного и, как находила Лиза, дивно помолодело. Твердо и достойно сжаты губы, словно лишь сейчас покойная решила показать свой настоящий, несгибаемый характер.

Тоска, сердечная боль охватили Лизу в осиротевшем скорбном доме. Не слышно стало ходиков, завешенным стояло на комоде зеркало, на подоконнике раскрытого окна лежал багровый лист черемухи с сухим, торчавшим словно птичья лапка черенком. Сами собой просились на язык какие-то великие, по-колокольному звучавшие слова, она пока не находила их, но знала, чувствовала, что они уже рождаются в ее душе, в ее сознании, ей на мгновение померещилось, что в такт ударам сердца вот-вот зазвучит их полновесный величавый слог…

И все же нет — ей непривычно, невыносимо было видеть это спокойное, навек уснувшее лицо с истонченными висками, неловко сложенные, изработанные до предела руки, бугор от ступней ног под чистой белой простыней с неразглаженными сгибами и неживую белизну обрядовой, набитой стружками подушки, подложенной неловко, высоко, отчего покойная уперлась подбородком в грудь…

Старухи во дворе стояли тесной кучкой, слушая кого-то, кивали дружно головами. Сойдя с крыльца, Лиза приблизилась и увидела горбатенькую, шуструю, как девочка, старушку, не здешнюю — это видно было по ее наряду, по пыли на ногах. Возле нее, прямо вытянув ноги, сидела на земле девочка с пухлым невыразительным лицом и мерно, не переставая, жевала сдобный крендель. Прямые волосы девочки плоско падали на плечи, иногда она выглядывала из-под них, и этот взгляд убогого, обиженного существа заставлял старух вздыхать, креститься и доставать копейки, завязанные в уголки искомканных в руках платочков. Лизу заметили и обернулись.