Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Пантя, получив такую поддержку, остановился посреди хаты и начал насмешливо и пренебрежительно смотреть на отца: видимо, ждал, что тот скажет что-то очень суровое и неожиданное против него, а может, даже сам встанет с лавки, наденет кепку и выйдет из хаты. Однако Богдан не тронулся с места и заговорил не с сыном, а с женой:

— Ты уж лучше помолчала б, чем шипеть, скрипя зубами… Если на то пошло, говоришь… Так если б оно куда-то шло… А то ж… это самое… засело, заклинилось так, что ни с места. И все равно уж… если не жить на этом свете — сынок родной готовит виселицу… Так вот скажу, что думаю, с прямой душой. Перед ним скажу… — Богдан исподлобья глянул на Пантю. — Это самое большое мое несчастье, что я пристал сюда в примаки. К тебе. Понял это и почувствовал через некоторое время, что нам с тобой не по пути… Потом стал ждать сына и все плохое как-то заслонилось от меня, отошло в сторону. Дождался вот его… — Старик уже будто и не смог взглянуть на Пантю, а только махнул в его сторону рукой. — Дождался и стал жить ради него. Жил, воспитывал, старался как мог, а ты все делала наперекор мне, против моей совести. Может, даже ни одного дня ты не была в согласии со мною…

— С тобой в согласии? — Бычиха чуть разжала зубы, голос у нее позвучнел. — Да если б я тебя слушала, твоим умом жила, то пропали б мы давно, по миру пошли бы, как те погорельцы. Что б вот из него было бы, если б не я? — Она повернулась к Панте и протянула к нему руки, но почему-то выше его головы, будто намереваясь ухватиться за полицейскую шапку.

— Что было б, то было б, — глухо и с отчаянием говорил Богдан. — А вот гляди, что есть… Любуйся теперь тем, что есть… Не все ты одна… это самое… Не одна твоя вина… Но все ж…

— Ну, вот что! — громким фальцетом перебил разговор Пантя. — Погрызться вы еще успеете. А мне надо на службу! Скажи, — подошел он к отцу и угрожающе наставил на него руку с растопыренными пальцами, — вчерашний портрет цел? Может, ты где спрятал его? Так отдай, хоть немного легче будет!

— Сжег я его, — подтвердил Богдан. — Я же тебе сказал, что сжег.

— Говори правду, а то!

— Правду и говорю.

— В таком случае… — дрожащим от угрозы голосом проговорил Пантя и взял в руки карабин. — В таком случае я по обязанности службы и согласно своей присяге должен доложить об этом куда следует. Немедля доложить!

Он направился к двери, но Богдан вдруг довольно живо встал с лавки и преградил ему дорогу.

— Донести ты еще успеешь, — заговорил сначала будто и примирительно, но твердо и решительно, — а вот скажи ты мне правду: Ганну вчера забрали, так это с твоего ведома или без твоего? И куда ее повели?

— Это я не обязан тебе докладывать! — немного все же смутившись, ответил Пантя. — И времени у меня нет. Пусти!

— Нет, пока не скажешь все как есть, не пущу, — спокойно, но решительно сказал Богдан. — И не думай; что… это самое… Силы у меня хватит, если на то пойдет…

— А это? — показал Пантя на карабин, который уже держал на плече, и ухмылялся как-то совсем незнакомо, криво и отчужденно.

— Не спугнешь меня и этим, если на то пойдет… Выстрелишь в батьку?.. Так это же тебе не Ганнина труба или Ничипорова… А я могу и пугалку эту у тебя отобрать.

— Вот как! — воскликнул Пантя и подвинул ремень карабина дальше на плечо. — Может, и в печь бросишь?

— Найду место.

— А ну попробуй! Тогда уже не только за портреты!..

— Да будет вам! — вмешалась Бычиха и опять стала между ними. Постояла так немного, поворачивая замотанную двумя платками голову то в одну сторону, то в другую, а потом накинулась на Богдана: — И чего ты пристал к нему, как смола? Что он ведает? Немцы что-то делают, а он должен ведать!

— Я знаю только то, — все с той же кривой ухмылкой поглядывая на отца, заговорил Пантя, — что она никакая не Ганна, а Хана, потому и пойдет туда, куда теперь всех старобинских евреев гоняют.

— Дурнюга ты, если так! — чуть не в отчаянии выкрикнул Богдан. — Со мной уж этак, так хоть других людей не губи! Чем Ганна хуже? Это — первое. А второе — вовсе не еврейка она! Ее мать была цыганка, а отец — простой наш мужик, из нашей деревни. Я же их хорошо знаю!

— Пускай там разбираются, — равнодушно бросил Пантя. — Чего же она пряталась, если не виновата? Еще тех, что прятали, надо будет проучить.

— А кто прятал, кто? — вдруг заинтересовалась Бычиха. — У нас она не была.

— Знаем кто! Крутомысы!

— Так вот… это самое… — стал Богдан говорить дальше, — если ты хоть еще немного человек и мой сын, то пойди и скажи там кому следует, что не еврейка она. А что смуглая, так это… Пойди и скажи!

— Сам пойди! — зло огрызнулся Пантя. — Пойди, если жить надоело. Скажи заодно и как же портреты Гитлера: мне облегчение сделаешь.

— Значит, ты не пойдешь? — уже, видно, теряя последнюю каплю надежды, спросил Богдан. — Не поможешь невинному человеку? Ну, тогда шагай… Беги, это самое… доноси на своего родного отца! — Богдан отступил в сторону и обеими руками показал сыну на дверь. Тот еще постоял с минуту, позыркал глазами из-под большого козырька сперва на отца, потом на мать и твердым шагом, похожим даже немного на строевой, вышел из хаты, громко стукнув дверью.

Бычиха нервно вздрогнула от этого стука, испуганно повернула голову к двери и вдруг, будто сорвавшись с места, кинулась к окну. Уткнула неряшливую голову в стекло и простояла, согнувшись, несколько минут. Богдан в это время задумчиво и рассудительно, очевидно решая мысленно, что дальше делать, как жить, прохаживался по хате и упрямо молчал. Его не потянуло к окну, чтоб посмотреть, в какую сторону пошел сын, не хотелось обращаться и к Бычихе, слышать ее голос.

Однако Бычиха вскоре обратилась к нему сама, видимо, какая-то тревога начинала беспокоить даже и ее.

— Может, ты сошел бы куда, хоть на эту ночь?.. Бог его ведает, что он намерен делать из-за этих гитлеров?..

— Если намерен, то пускай и делает, — глухо и нехотя отозвался Богдан. — Куда я пойду?

— Ну хоть к Левону в хату… Переночуй там, а я скажу, если спросят… Скажу, что уехал куда-то и еще не вернулся… Ты же мне не очень признаешься, куда ездишь или ходишь.

— Никуда я не пойду! — отмахнулся Богдан. — Если он… это самое… решил поднять руку на отца, то подымет! Не сегодня, так завтра. А если я вырастил такого сына, что может родного отца закопать, то и мне такая жизнь не в радость.

До самого вечера старик никуда не пошел. Мучило, сверлило душу острое чувство, надо как-то помочь Ганне! Может, даже пойти в Старобин или в Слуцк, кому-то сказать, кому-то доказать чистую правду… Он же знает эту женщину с малых лет… Хотелось также увидеть Левона, посоветоваться обо всем. Но теперешний уход из хаты представлялся Богдану проявлением боязни перед сыном, перед новыми властями.