Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

…Ноги тяжелели, и даже карабин начал давить на плечи. Глянул Пантя, сколько еще осталось до Голубовки, и увидел, что оттуда кто-то идет навстречу. Не один, а кучкой, похоже, что взрослый с детьми. Подумалось в первый момент, что стоило бы сойти на другую дорогу, чтоб не встречаться с глазу на глаз с людьми, да и, наверно же, своими, но такой дороги нигде не было. А шагать целиной, чтоб только избежать встречных, тоже нехорошо, не к лицу представителю новой власти.

«Не боятся они человека в чужой форме и с оружием, не сворачивают в сторону. Чего же мне их бояться?.. А если спросят, зачем иду в Голубовку? Скажу, что по службе. Мало ли что мне надо по службе?..»

Навстречу шла женщина с двумя подростками, и вскоре Пантя увидел, что это была Вулька, его сестра, со своими мальчуганами. Когда подошли ближе, Вулька, будто догадываясь о намерении Панти, спросила:

— Ты в Голубовку?

Пантя едва приметно, насколько позволял его больной затылок, кивнул головой.

— Если в кооператив, — добавила Вулька, — то не стоит идти: ничего нет.

— Я не в кооператив, — растерянно ответил парень. — Служба.

— А что, зовут?

— Да нет. Сам надумал…

— Нечего туда лазить самому! — неожиданно для Панти посоветовала Вулька. — Я и своему всегда это говорю.

Пантя посмотрел на сестру: сначала в лицо (отметил мысленно, что у нее на носу больше веснушек, чем у него), потом на фигуру (заметил, что она снова округлилась, несмотря на войну) — и переступил с ноги на ногу, видно раздумывая, что делать и что сказать.

— Дядя, и я пойду! — сказал младший мальчик, круглощекий, нос едва виден из-под черной, как старое гнездо, шапки. Он хоть и держался за материнскую руку, но все время следил за дядей, его ружьем и повязкой на рукаве.

— Никуда ты не пойдешь! — резко оборвала его мать и дернула за руку. — Дядя вернется назад.

— Тут, понимаешь… такая задача… — еще, пожалуй, и не осознавая по-настоящему, какой разговор начинает, пробормотал Пантя. Начал и осекся, не мог набраться решимости говорить дальше. И в то же время чувствовал, что ему очень надо было с кем-либо посоветоваться, хоть высказаться, чтоб легче и светлее стало на душе.

С кем же тут посоветуешься, кому все расскажешь? Как ни жил до сих пор, а таким одиноким и обособленным от всех еще никогда не был. Сестра Вулька, может, и есть тот единственный человек, которому можно сказать хоть одно какое-нибудь слово.

— Такая задача… — повторил он. — Сегодня батька спалил портрет фюрера… Бросил в печь… А вчера…

— Кого это? — перебила Вулька.

— Ну, Гитлера. Не понимаешь? Я под расписку брал. Если не доложить, то…

— Так ты это?..

И вдруг Пантя почувствовал, что на него уставились глаза старшего мальчика, лет десяти-одиннадцати. Пантя еще не знал, какие это глаза, ибо не видел их раньше, однако всем существом чувствовал, что они пронизывают его, достают до сердца, вызывают боль в груди. Набрался смелости и глянул вниз: их взгляды встретились. Пантя не только почувствовал, но и будто сам увидел, как задрожали его веки, как его глаза начали прыгать, и вилять то в один бок, то в другой будто ища спасения. А глаза мальчика, большие и ясные, как два молодых месяца, смотрели на Пантю прямо, упорно и настойчиво. Сколько удивления, страха и презрения было в этих глазах!..

Бычок еще немного потоптался на месте и пошел назад, вместе с сестрой и ее мальчиками. Там у старосты хорошо выпил и просидел почти до вечера. Ни об отце, ни о портретах Гитлера не сказал больше ни слова.

Богдан не уходил из дома весь тот день, остался в хате и ночью, хотя заснуть не мог, только, как часто уже бывало, сомкнул глаза немного перед самым рассветом. Ни в тот день, ни в ту ночь за ним не пришли. Пьяный Пантя ничего не сказал, вернувшись домой, да и спрашивать у него уже больше ни о чем не хотелось. Утром, когда сын еще спал, храпя на всю хату, Богдан оделся и вышел на улицу. Какое-то время стоял возле ворот, будто раздумывая, в какую сторону пойти. За спиной тоскливо и излишне назойливо поскрипывала хилая от старости и почерневшая от осенней влаги открытая калитка, сбитая из горбылей, перетянутая наискосок тесовой доской. Закрывать ее почему-то не хотелось, и скрип ее почти не трогал слуха. На столбах, к которым были привязаны низкие — каждая собака перескочит — ворота да вот эта калитка, лежали мокрые, распластанные листья молодого дубка, посаженного Богданом в огороде после рождения сына. Не все листья опали с дубка, часть еще осталась и опадет не скоро, может, даже и не осенью, а уже весной, когда начнут пробиваться новые листья и вытеснять старые.

Богдана не тянуло посмотреть, сколько листьев осталось на дубке, не появлялось желание протянуть руку и собрать красивые, как самолеты, листья: на них бы хлеб испечь. Мысли в голове раздваивались: одна требовала сейчас же узнать, вернулась ли домой Ганна, другая — застать дома Левона и посоветоваться с ним, как жить дальше. Ужас и досада одолевали душу, когда начинал думать о том, что вот даже сегодня еще придется возвращаться в свою хату, глядеть на отвратительную немецкую шапку, на черный, с облезлой полировкой карабин, на пьяного и в то же самое время очень больного Пантю, разговаривать с ним, а скорее всего — спорить, ссориться, разрывать душу, доказывая то, чего он никак не хочет понять. Не хочет?.. А если не может? Возможно, что ему уже нельзя сойти со своей черной тропинки: присягу там какую-то дал да и, наверное же, чем-то подугодил немцам. Боится их. Если б иметь надежду сбить его с этой пагубной тропы, — ничего не пожалел бы, даже своей жизни…

На улице вдруг появилась Марфа. Богдан даже не заметил, из какого двора она так неожиданно вынырнула. Женщина ковыляла в ту сторону, где стоял Богдан, но он пошел ей навстречу, боясь, что она снова свернет в чей-нибудь двор.

— Что я хочу у тебя спросить… — обратился Хотяновский к женщине, когда они встретились. — Может, ты знаешь уже… это самое… Ганна вернулась домой или нет?

— Не вернулась! — твердо ответила Марфа. — Вряд ли и вернется.

— Почему ты так думаешь, что не вернется?

— А вы у своего сынка спросите, — вдруг отрезала женщина и, обойдя чуть не остолбеневшего от таких слов Богдана, живо подалась, заковыляла дальше.

Хотяновский тоже повернулся в ту сторону, куда она пошла, повернулся вяло, будто не своими ногами. Хотел что-то сказать вдогонку, как-то оправдаться, но не сразу пришли в голову нужные слова, а когда пришли, то Марфа была уже далеко.

«Куда же она пойдет? — будто и не к месту возник у Богдана вопрос. — Да еще в такой спешке, с таким беспокойством».

И опять же совсем неожиданно для Хотяновского Марфа завернула во двор Левона.

«Вот и она туда, и ей там что-то нужно, — недовольно подумал Богдан. — А как же мне теперь?.. Подождать или пойти следом? И о чем там говорить с Левоном при ней?..»