Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

К вечеру Пантя приплелся домой, как всегда, пьяный и, едва успев кое-как раздеться, свалился на кровать. Карабин положил рядом с собой. Наутро проснулся поздно; в хате была только Бычиха. Повернулся в постели, закряхтел по-стариковски, потом нащупал под одеялом карабин и поставил его возле кровати.

— Ломота всю ночь дьявольская, — пожаловался матери, ощупывая рукой шею. — Говорят, что я уже и голову ношу набок. Правда?

— Не слушай их! — стала успокаивать Бычиха. — Это злые языки плетут. От зависти… — Сама же затаенно вздохнула, отвела глаза, наверно, чтобы скрыть, что говорит неправду.

— Ни Левон, ни его муравьи, — продолжал жаловаться Пантя, — ничто не помогает. Ноет и ноет затылок, ломается что-то там и крушится. Только и свету тогда, как хорошо выпью.

— А Левон говорил, что тебе, сынок, нельзя пить.

— А, что он знает, шептун этот? Слушай, у тебя там не осталось ничего от вчерашнего первака?

— Так встал бы, — угодливо предложила Бычиха. — Умойся да за стол сядь.

— Нет, нет! — Пантя задвигал пальцем. Теперь он часто повторял этот жест, так как подавать знаки головой уже не мог. — Есть не хочу, а в горле огнем жжет, во всем нутре сохнет и горит. Дай мне кружку сюда!

Выпив, парень повеселел, стал даже посмеиваться, быстро размахивать руками. И все донимал, подковыривал разными вопросами и требованиями мать.

— А у Романа крепче первак, чем у тебя. Ты это знаешь?

— Не знаю, не угощал он меня, — беззлобно ответила Бычиха. — Но пьют люди и мой. У Романа аппарат лучше, а ты мне все только обещаешь принести.

— Принесу! — снисходительно сказал Пантя. — Вот только надо у кого-то подглядеть. Роман просил дрожжей… Дашь немного?

— Не дам! — резко ответила Бычиха. — Скажи, когда будешь там, чтоб и не просил! Сам пускай достает!

— В Слуцке уже нет, завод этот кто-то сжег, — там немцы засели. А правда, что Бранчицкий совхоз сгорел? Слышала?

— Говорят, правда, — безразлично подтвердила Бычиха. — Так это уже не совхоз, а имение, какие-то паны замежные туда приезжали.

— Слушай! — Пантя бурно захохотал, и рот его, больше чем всегда, поехал набок. — Не пугайся, если я тебе скажу, но мне вот что в голову пришло… Может, потому, что хорошим перваком угостила. Нас с тобой тоже могут смальнуть! Га? Ты поглядывай!.. Особенно ночью, по мне то…

— А ты не очень меру перебирай! — чуть не крикнула мать. — И не дрыхни всю ночь как без задних ног! А то и твои не похвалят тебя за это!

— Не похвалят, не-ет! — согласился Пантя. — Мне и говорят, чтоб по ночам дежурил, а напарника не дают. Правда, и самому не хочется, чтоб кто-то торчал перед глазами да болтался под ногами. Справлюсь и один!

— Так вставай и ночью! — уже почти приказала мать. — Или Роман пускай подменяет. Посменно прохаживайтесь!

— Не бойся! — успокаивающе и уже серьезно заговорил Пантя. — У нас батька праведный… Сколько лет бригадиром и не обидел никого… Из-за него и нас помилуют.

— А ты тоже не очень вредничай с людьми! — посоветовала Бычиха. — Уж если прикажут тебе и некуда деться!.. А то взял манеру — в трубы стрелять… Мне из-за этого стыдно на улицу выйти.

— Чем стрелять в человека, — немного задумавшись, промолвил Пантя, — так лучше уж в трубу. Власть должна быть видна. А вот о другом ты мне скажи, если знаешь, — правда ли, что Крутомыс по ночам пускает в ход мельницу и мелет кому-то муку? Днем же мельница стоит.

— Ветру нет, так и стоит, — заметила мать.

— Был ветер!

— Так, может, себе человек ночью смолол, чтоб людей не приманивать. Семья большая — один примак сколько съест.

— Какой примак?

— А ты не знаешь? Ничего ты, сынок, не знаешь, что у нас тут делается. Алекса приняла, Марфина сеструха. Из Стомогил кто-то пришел, хромой и ободранный. Некоторые говорят, приблудный, а некоторые…

— Что — некоторые? — уже серьезно и с беспокойством поинтересовался Пантя, даже приподнялся на локоть. — Окруженец?

— Из плена, говорят.

— Чего ж ты молчала? — с обидой попрекнул парень. — Насчет таких у меня есть приказ. И Ромацка не сказал! Вот какой у меня староста!

— Кому Ромацка, а тебе шурин.

— Покрутится он у меня сегодня, такой шурин!

Пантя свесил с кровати ноги, мать подала ему пожарницкие штаны и сапоги. Сев за стол и увидев, что там в одной миске задубелая картошка, а в другой — рассол с огурцами, скривил рот, но вряд ли от усмешки, — теперь на его лице трудно было отличить усмешку от самой тяжелой грусти или даже боли. Когда мать села на табуретку напротив и взяла в руки остывшую картофелину, недовольно спросил:

— На ферме этой… нашего старого… сколько там чего еще есть?

— На ферме? — Бычиха посмотрела на сына как на чудачка, горько и насмешливо засмеялась. — Начальник из тебя, начальничек! Власть! Погибнем мы с такой властью. Там уже ни одного рыла нет.

— А где же они? Порасхватали? Почему же ты не взяла?

— Когда я пришла, там только один дохлый поросенок валялся на навозе!

— Поздно пришла! — сурово сказал Пантя. — Ты как на что, так очень ловкая, хапучая! А тут… Что ж мне теперь — у людей нахватанное отбирать или постную картошку есть?

— А у людей тоже нет этого, — насупившись из-за своего промаха, сказала мать.

— Так где же оно все?

— Не знаю, — Бычиха недоуменно пожала плечами. — Может, наши тут где проходили?

— Кто это — наши?

— А бог их знает. Мне никто ничего не говорит.

Пантя хлебнул ложки две рассола, нехотя помял во рту одну картофелину и начал медленно, с обидой и злостью вылезать из-за стола. Вылезши, надел шапку и натянул на рукав белую, уже довольно заношенную повязку.

— Так куда ж ты не евши? — озабоченно спросила мать.

— Пойду. Добрые люди накормят.

— А в Голубовку ты вчера ходил?

Пантя остановился посреди хаты, не дойдя шага два до карабина, который по-прежнему стоял возле кровати, будто с испугом посмотрел на мать.

— Нет! — ответил резко и колюче. — Но, должно быть, схожу!..

Почему вчера Пантя не дошел до Голубовки и не донес на отца? Он не сказал об этом матери, из-за того, что вряд ли смог бы объяснить все словами. Вышло вроде бы совсем неожиданно, как-то само собой, против истинных намерений и, таким образом, будто против его воли.

Пантя миновал в тот день арабиновский мостик, не ощущая ни особой тяжести в душе, ни дрожи в ногах на этом пути, двинулся лугом и уже даже начал представлять, как зайдет в ту школу, где когда-то учился, попросится к коменданту или хотя бы к начальнику полиции и начнет ему докладывать об отце… О своем родном отце… «Портреты Гитлера сжег…»

«А может, старик поначалу и не знал, что это Гитлер? Кто его когда видел раньше?.. Черт его видел!.. Я и сам не узнал бы, если б не сказали…»

Такие мысли немного припугнули Пантю: если бы начальник полиции догадался о них, то и самого Пантю поставил бы к стенке. Это такой человек, что и впрямь в родного отца может выстрелить. Началось у парня смятение в мыслях, даже какой-то поворот их в противоположную сторону. «Не сказать, что… случилось дома, то как же тогда самому? А если Ромацка узнает о портретах?.. Он долго думать не будет… Тогда — конец арабиновскому полицаю… Не узнать Гитлера отец не мог. Да и с Климом был в дружбе, даже с Мариничем… Дядька Антось, старый коммунист, письма писал и сам приезжал… Только где они теперь все?.. И вот — Гитлер! Власть чуть не на весь мир! «Почему сам не принял необходимые меры?» — спросит начальник полиции».