Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Богдан умерил шаг, а когда дошел до конца улицы, то присел на Левонову колоду, стал чего-то ждать, наверно и сам хорошо не зная чего. На душе было тяжело, больно, жгла и грызла горькая обида на свою судьбу, на самого себя за то, что, должно быть, не смог найти такую силу, которая могла бы поворачивать его жизнь на каждом шагу в ту сторону, куда больше нужно. А то вот даже Марфе ответить не смог…

Через несколько минут Марфа вышла из Левоновой хаты, потом, тихо прикрыв калитку, показалась на улице с пучком каких-то трав в руке.

— Хозяин дома? — спокойно, будто и не помня того, что она недавно сказала, спросил Богдан.

— Еще дома, — охотно ответила Марфа. И даже остановилась возле колоды, будто ожидая, что старик еще о чем-то спросит.

— Надо и мне зайти… это самое… — неуверенно, видно чувствуя, что говорит не то, что надо бы сказать, начал Богдан. — Мази одной попросить, там у него есть…

— Так он дома, — повторила Марфа и уже намерилась идти в сторону своего двора, как вдруг Богдан, может и сам того не желая, довольно резко и требовательно остановил ее:

— Постой! Это самое… Послушай! — Он встал с колоды, ступил ближе к женщине и понизил голос: — Прежде чем что плохое сказать человеку, так надо… это самое…

— Что надо? — спросила Марфа.

Богдан не мог сразу сказать, ответить.

— Я сказала, как оно есть, — подтвердила свои слова женщина и торопливо пошла по улице.

У Левона Богдан побыл недолго, а выйдя из его хаты, почувствовал сильное раскаяние в том, что хотел оправдываться перед Марфой.

«Если уж так вышло, если выбрана определенная дорожка, по которой надо идти, никуда, ни под какой силой не сворачивая, то пускай Марфа думает что хочет. Пускай даже думает, что я в согласии с сыном. Пускай и другие так думают, если хотят…»

Старательным и твердым шагом Богдан быстро прошел улицу и взял направление на Голубовку. Намеревался там узнать, где Ганна, как ей помочь. Мимо школы не пошел, чтоб без особой надобности не попасть на какого-нибудь злыдня из комендатуры или полиции, а подался напрямик лугом, потом закоулками и даже кое-где огородами. Невзначай, будто мимоходом, заглянул во двор Бегуна, надеясь увидеть там Клавдию и Ивана-Павлика, поговорить сперва с ними. В сенях заметил, что дверь в Клавдину половину закрыта на задвижку, — значит, никого нет дома. Потоптавшись немного возле дверей, Богдан хотел уже уходить, но открылась дверь с другой половины, и хозяйка хаты немного резковато спросила:

— Кто там?

— Да это я, — отозвался Богдан, узнав в освещенном проеме открытых дверей жену Климова брата, Апанаса. — Думал вот сюда, — показал он на противоположную дверь. — Но…

— Их нет дома, — уточнила женщина. — Заходите к нам!

— С кем ты это? — послышался из-за печи хриплый мужской голос.

— Да это бригадир из Арабиновки, — ответила хозяйка, — Хотяновский. Клаву спрашивает.

— Так пускай зайдет сюда! Скажи ему!

Богдан зашел, и, пока искал глазами крюк на стене или гвоздь, чтобы повесить кепку, женщина рассказала, что хозяин захворал, хоть и до этого не был очень здоровым, и вот лежит уже больше недели…

— А ни докторов теперь никаких, ни лекарств!..

— Так, может, хоть до Левона нашего?.. — с сочувствием посоветовал Богдан.

— А что он? — неопределенно спросила женщина. — Лечит немного, помогает? Может, шепчет только?..

— Нет, он не шепчет, — начал объяснять Богдан. — Я ни разу не видел, чтоб он шептал. У него зелье всякое от разных болезней… И мази… Муравьи тоже…

— Ничего мне не надо! — подал откуда-то голос брат Клима. — Сам поправлюсь. Иди, Хотяновский, ближе ко мне! Не бойся, моя болезнь не заразная. Это только немцам да полицаям мы говорим, что у меня сыпной тиф.

Теперь Богдан заметил, что Апанас лежал на полатях возле печи, и эти полати были завешены большой домотканой постилкой.

— А чего мне бояться? — добродушно отозвался Богдан и подошел к полатям. Хозяйка отодвинула постилку-ширму, подставила гостю табурет.

Апанас сел на полатях, но с натугой, с тяжелым сопеньем. Он оброс густой и уже поседевшей бородой. Волосы также были седые, но еще густые и, видно, жесткие, — торчали в разные стороны упругими космами и такой же прядью свисали на лоб между глаз, чуть не уткнувшись в длинный и сухой, как и у Клима, нос. Старший Бегун, наверно, свыкся со своими непослушными волосами и уже не откидывал их с глаз, видно, не ощущал неудобства от их непослушания.

— Так наших нет дома, — повторил Апанас то, о чем уже сказала его жена. — Никого нет. Клим с первых дней подался в армию, как бывший командир, — ты же знаешь… А его жена с мальчиком уехала куда-то на Полесье, к своим родным. А я вот… Надо было б и нам куда-нибудь податься, чем жить тут, рядом с этой немчурой… Но вот, видишь…

Богдан знал, что не все правда в Апанасовых словах, но не обижался на человека, что не доверяет ему всего того, о чем сам, наверно, знает. Разве можно теперь во всем доверяться даже и хорошо знакомому человеку? Богдан и сам иной раз вынужден говорить людям неправду, чего раньше никогда не делал и не умел делать. Но эта неправда подается ради великой правды.

— А что там у вас слышно, в Арабиновке? — поинтересовался Апанас.

Богдан сказал только то, что считал главным и наиболее важным в это время.

— Женщину у нас одну забрали, мельникову жену. Будто бы сюда забрали. Не виновата она ни в чем, а может пропасть… это самое… совсем не виновата…

— Да теперь все может быть, — не очень удивившись, заметил Апанас — Она не еврейка?

— Не-е, — твердо заверил Богдан. — Немного на цыганку смахивает — так у нее мать была цыганкой… А отец ее, — я же хорошо знаю, извечно наш… На земле работал.

— Они, зверюги, подбирают и цыганов, — грустно заметил Апанас. — А как зовут женщину?

— Ганна ее зовут. А фамилия Лепетун, Лепетуниха. Где ее искать, к кому тут пойти?

— Тут ее уже нет, — уверенно сообщил Апанас — Вчера под вечер их вывезли отсюда, должно быть, в гестапо, а оно в Старобине. Ее и еще тут наших некоторых.

— А что это такое… это самое…

— Гестапо? А черт его знает, что это такое, если называть по правилу. Я только знаю, что оно есть в Старобине, и кто туда попадает, тот живым оттуда не выходит.

Богдан даже побелел от такого сообщения, но напряг все силы, чтоб не показаться Апанасу нерешительным и трусливым перед немцами. Он действительно не чувствовал большого страха и сдерживал в душе смятение, когда представлял самое тяжкое для себя: арест, допрос, страдания, даже смерть.

— Так сюда мне и нечего?… — спросил Богдан и почувствовал, что голос его упал, однако не задрожал, не прорвался.

— Куда это?

— Ну, в школу нашу к этим…

— Не ходи, пользы не будет!

— А в Старобин?