Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Потерял по дороге, — послышался тот самый издевательский голос, который недавно уже звучал тут.

— Дайте человеку хоть каплю воды! — выкрикнул, услышав этот голос, Богдан. — Воды подайте!

— А пива не хочешь? — отозвался голос — Может, русской горькой поллитровку?..

Голос перешел в громкий, раскатистый хохот, и при этом дверь резко закрылась. Хохот стал глуше, но еще слышен был и за дверью.

Человек заговорил только под самый вечер, когда зарешеченная полоска острожного окна была уже почти совсем темная. До этого, с нетерпением ожидаемого Богданом первого слова, прошло много времени. Что только не делал Богдан, чтоб как-то помочь человеку, теперешнему своему соседу: и свитку ему под бок подкладывал и шапку под голову (не его шапку, а свою, — его была в крови), и помогал поворачиваться, когда человек старался улечься хоть немного получше, поудобнее, оберегал его тревожный, болезненный, почти обморочный сон от нахальных, безжалостных крыс. И ждал, ждал — должен же человек хоть на какое-то время прийти в себя, преодолеть беспомощность: но лицу, по волосам на откинутой голове Богдан видел, что человек этот еще не стар. В то время Богдан совсем и не думал о самом себе, о своем довольно загадочном и неопределенном положении.

— Хоть бы разок глотнуть воды, — слабым голосом, чуть слышно попросил человек. — Горит все внутри.

Богдан озабоченно зашевелился, попытался даже встать с досочки от табурета, на которой сидел, поджав ноги, готов был куда угодно пойти, побежать, даже разбить эти двери, отгородившие их обоих от всего мира, — чтоб только помочь человеку. Но сознание неумолимо подсказывало, что все его устремления бесполезны: воды в камере нет и нигде ее не добудешь, ни у кого не выпросишь.

Старик так и сказал:

— Нет у нас воды. Ни капельки нет. Просил я… это самое… Не дали.

— Не дали? — переспросил сосед.

— Не дали. Еще и осмеял злыдень.

— Должно быть, ничего тут не дадут, — тоскливо промолвил сосед и, с натугой приподняв голову, стал напряженно вглядываться в темноту, будто пытаясь узнать, где он теперь. — Это, должно быть, та яма, про которую мне говорили, когда я сидел в общей камере. Ничего сюда не дают, даже и воды.

Сейчас и Богдан почувствовал, что и его начинает одолевать какая-то томительная голодная жажда.

— А вы давно тут? — поинтересовался сосед.

— Да нет будто… — неопределенно ответил Богдан. — Сегодня около полудня посадили, а кажется, что… Ой, как тянулось время… Страшно… будто сутки целые сижу.

— А за что вас? Старого человека…

Когда Богдан рассказал все, как было, изувеченный немецкими прислужниками человек тяжело вздохнул, медленно протянул к Богдану руку и дотронулся до его колена.

— Плохи наши дела, как я чувствую, — в изнеможении заговорил он. — Пускай уж мне, как местному да неосторожному, они все могут пришить. А вот же и вам… Тут, видимо, вся беда знаете в чем?

— Нет, не знаю, — с полной откровенностью подхватил Богдан. — Все передумал, перебрал в памяти. Разве только за то, что я за эту нашу женщину хотел заступиться.

— Нет, очевидно, не только за это, — стал уточнять сосед. — Тут главное в том, что у этого самого Шмуила, как я слышал, немцы нашли что-то… Не знаю хорошо — дома у него или в той будке, где он продавал керосин… Листовки какие-то против Гитлера. Схватили, беднягу, ночью и через несколько дней повесили. А потом и всю семью уничтожили. А вы разве и не слышали об этом?

— Нет, не слышал, — ответил Богдан. — С того времени, как началась война, я ни разу не был в местечке.

— И надо же тому случиться, — сочувствовал сосед, — что зашли туда не вовремя. Что теперь делать, как вам оправдаться? Может, в Арабиновке кто есть или в Голубовке, кто вас хорошо знает и заступился б. Будем откровенны — без этого не вылезть отсюда. Я уж их знаю…

Богдан какое-то время молчал; перед его глазами снова встал сын в полицейской шапке… И, будто испугавшись этого, почувствовав, что и сосед может догадаться об этом, старик поспешно заговорил, даже замахал руками:

— Нет, нет у меня никого такого!.. Да и не надо мне! Уж как оно будет, так и будет… Сам за себя постою.

— Трудно одному, — задумчиво проговорил сосед. — Но если надо, то… Главное, чтоб духом не пасть, не покривить душою…

— А вас почему они так?.. За что? Это же не дай боже!..

— А черт их знает за что! — слегка повысив голос, сказал сосед. — Требуют, чтобы в чем-то признавался, чтоб называл какие-то фамилии, имена. А что я им назову? В чем признаюсь? Ну, наборщик я, до войны в районной типографии работал. Перед приходом сюда немцев собрал шрифты и закопал их в огороде: не пропадать же добру. Ну, какой-то дьявол подглядел, донес… Так что им еще скажу?… Ничего я им не скажу…

На другой день только поздним вечером Богдана позвали к следователю. Когда шел по коридору, то в первые минуты казалось, что свет просто колет глаза, а не видел почти ничего, шаркал подошвами сапог как слепой, боялся, как бы не споткнуться или не провалиться снова в какую-нибудь яму. В боковушке, откуда его увели в подвальную камеру, сидел тот же самый губастый полицай и на этот раз что-то писал, старательно шевеля толстыми губами и время от времени высовывая язык. Ни на Богдана, ни на дежурного конвоира не обратил никакого внимания, пока не исписал почти весь листок, и потом, положив язык на нижнюю губу, размахнулся в конце подписью, длинной и широкой.

— Так откуда ты? — безразлично и будто нехотя спросил у Богдана, когда конвоир вышел за дверь.

— Из Арабиновки, — как-то механически сообщил Богдан. — Я же говорил уже.

— Та-ак, — будто и не услышав этих слов, протянул полицай. — Так зачем, говоришь, приходил сюда? Дегтю купить у Шмуила или керосину?

— Я говорил, зачем приходил.

— Ах, это!.. Миссию великую и сердобольную выполнял, за еврейку хотел заступиться… Так вот тебе сюрпризец: не дождалась она своего заступника, пошла в рай одна… А может, это и хорошо, что она ушла одна?.. Без тебя, старый блудник! Но не бойся — там ей не будет скучно. Там уже много таких, как она.

— Чего ты от меня хочешь? — строго и решительно спросил Богдан и больше мысленно, чем голосом, добавил: «Негодяй, злыдень, проклятый богом и людьми! Как тебя земля носит, выродок?!»

— Ты меня не тыкай! — надув губы, сказал полицай, однако не особенно разозлился. — Я с тобой еще, кажется, водки не пил. Скажи лучше вот что, если я тебя снова не отправляю на потеху крысам: Хотяновский Пантелеймон, из голубовской полиции, это не твой сын?

Богдан молчал, вяло и шатко переступая с одной ноги на другую, — видно, не знал, что и как можно сказать в этих условиях.

— Чего молчишь? Язык крысы отгрызли?

— Ну, был мой, — глухо промолвил Богдан.