Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Понимаю, — сочувственно промолвил Бегун. — Я знаю об этом.

— Тут всего и знать невозможно, — старался Богдан высказать свою беду до конца… — Что творится каждый день, каждый час? Лучше б уж мои глаза не видели, уши не слышали…

— Ну, а вы сами? — нерешительно спросил Бегун. — Вы сами-то разговаривали с ним, пробовали переубедить, доказать, усовестить?..

— Чего уж я только не делал! — искренне доказывал Богдан. — И добром, и злом, и всякими способами!.. Намедни было… это самое… Гитлеров пожег. Думал: пускай покажет себя, какой он теперь есть… Пускай стреляет в батьку, если рука поднимется. Или пускай идет доносить.

— Ну к что? Ходил?

— Ходил куда-то. А я в тот день умышленно никуда из хаты не выходил. И ночью тоже. Ждал, готов был: если уж донесет, то пусть лучше забирают, чем так жить.

— Нет, так нельзя, — не согласился Клим. — На такой риск идти нельзя. Мы живем в тылу врага, оккупанта фашистского, а его одной совестью не возьмешь.

— Мне и Левон так сказал, — признался Богдан. — Но если, бывает, защемит сердце, так и не знаешь, в какую сторону кинуться.

— А как он там, сын ваш? — интересовался Бегун. — Может и не делает много зла? Может, он еще сам одумается, когда увидит и поймет, куда его затягивают?

Богдан молча и неуверенно покивал головой; маленький, примятый козырек кепки, казалось, еще больше наехал ему на глаза.

— У меня порой на душе… это самое… что он и теперь уже кое-что берет в голову. Когда не пьяный, конечно. Но это редко бывает, что он не пьян. Да оно еще так: если попал в волчью стаю, то и вой по-волчьи.

— Это верно, — согласился Бегун.

— Может, он и не хотел очень уж выдавать кого или еще что там… Стрелял по трубам… Так он и с малолетства любил иногда напакостить людям… А теперь вот дали дурню ружье в руки… Но мог же он и не сообразить, как его заставили сделать и большое зло. Боюсь, что Ганна погибла не без его участия… Вот этого я боюсь…

Клим пока что ничего не мог сказать Богдану о всем услышанном, сидел на нарах неподвижно, в напряженном молчании. В землянке слышно было, как легко и спокойно дышит во сне Иван-Павлик, как потрескивает в коптилке синеватый язычок огня. Бегун чувствовал, что Хотяновскому надо как-то помочь, если не делом, самым неотложным, то хоть словом, твердым и определенным. А вот найти такое нужное слово сразу не мог, потому и решил, что, пожалуй, лучше будет, если попробовать думать и обсуждать все вместе с Богданом.

— Что же будем делать? — спросил Клим, чтоб возобновить разговор. — Мы, конечно… Вы ж сами знаете… Можем его убрать с дороги — война есть война… Но… — он посмотрел на Богдана и испуганно отвел глаза.

— Не, не! — замахал руками Хотяновский. — Не говорите при мне об этом!..

— Я понимаю… — Клим снова помолчал, над переносьем сузилась длинная морщина. — Родной сын… я понимаю… Единственный… Вся надежда была… — начал он, немного оживившись. — Мы, пожалуй, могли б взять его сюда живым. Связать и привезти, заткнув рот тряпкой. У меня есть такие хлопцы, что быстро управились бы с ним. Но опять же…

— А что? — поспешно спросил Богдан, видно заинтересовавшись этой мыслью.

— А то, что не могу полностью поручиться за своих хлопцев в другом смысле: могут прикончить во время операции, если она вдруг пойдет не так, как надо, могут укокошить по дороге, если он будет не очень послушным. А главное… — Клим будто смутился, настороженно поглядел на Богдана, — боюсь, что и тут, у нас, он начнет выкидывать номера: я немного знаю его натуру. Тогда… по законам военного времени… сами понимаете… Могут наши и без моего ведома… Так как доверия ему не будет. И потом еще: как тогда с вами? Исчезнет полицай — немцы насторожатся, схватят вас…

— Так и я тоже сюда! — подхватил Богдан. — Я даже сейчас хотел просить вас об этом.

— Вы нужны там, — уверенно сказал Клим. И тут в его голосе послышались решимость и твердая убежденность. — Очень нужны! Без наших людей на местах, без нашего подпольного актива мы тут пропадем. Партизаны — это знаете что? Это и я, и вы, и десятки других таких. Пока что десятки, а надо, чтоб были сотни, тысячи. Таково указание нашей партии. Так решил наш подпольный райком.

— А он что? — не сумев скрыть удивление, спросил Богдан. — Далеко теперь где-нибудь?

— Нет, близко, — чуть заметно усмехнувшись, ответил Бегун.

— Так, значит… это самое… — Богдан поднял обе руки и показал куда-то в глубь леса. — Маринич тоже тут?

— А где ж ему быть? Конечно, тут.

— А мололи языками, сплетничали…

— Мало ли что могут набрехать! Тут у нас с вами тоже задача: не верить вранью и людям помогать держаться правды. А она на нашей стороне!

— Я понимаю, — тихо, с уверенным спокойствием сказал Богдан и стал застегивать пуговицы своей свитки, потом медленным движением поправил на голове кепку. — Пойду я, пока еще не очень поздно. Там, может, ждут: мой же, наверно, знает, что меня выпустили.

— Вот это тоже важно! — оживленно подхватил Бегун. — Пока сын на месте, и на вас они меньше будут таращить глаза. И на других там… А это очень нужно: опора вы у нас большая, сами знаете.

Они осторожно, чтоб не разбудить Ивана-Павлика, вышли из землянки, попрощались. Потом Бегун позвал Антипа Кваса и приказал ему проводить Хотяновского через все посты и показать дорогу на Арабиновку.

Пантя проснулся около полуночи, покряхтел, постонал на кровати и начал медленно, нехотя собираться… Одевшись и накинув шинель — ночи были уже холодные, — взял сумку с патронами, карабин, только белой повязки на рукав не натянул, и вышел из хаты. Ни отец, ни мать не спросили, куда он идет и надолго ли, хотя в это время проснулись и они.

Первый раз за свою службу полицаем Пантя вышел на улицу ночью. Закрыл за собой скрипучую калитку и остановился: тьма была вокруг такая, что жуть брала, не хотелось отрываться от калитки… И хоть бы какой-нибудь голос, какой-нибудь звук или шорох! Петухов уже давно не было в Арабиновке, а вместе с курами и петухами исчезли и собаки — их куроеды постреляли, чтоб не мешали лазить по дворам.

Иногда и днем слышно было, как в садах и на дорогах, обсаженных деревьями, шуршали, опадая, сухие листья. Иной раз тополиный лист летел с ветром, высоко и далеко. Сначала над хатами и трубами, потом над плетнями и заборами, а дальше еще долго катился по сухой улице. Катился и позванивал, будто медный. В ту же ночь даже и листва не подавала своего голоса: ни та, что опадала, ни та, что еще оставалась на деревьях. Это, наверно, потому, что в ту ночь наплыл туман и было всюду влажно, хотя ни дождя, ни густой, тихой изморози не ощущалось. Устойчивый, уже явно осенний туман густел, увеличивал темноту и приглушал, а то и прямо поглощал ночные шорохи.