Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Богдан хоть с болью и страданием в сердце, но уже немного свыкся с тем, что Пантя носит полицейскую шапку и ружье, однако представить себе, что сын может стрелять в людей, и тем более в Квасов, почти своих ровесников и друзей детства, никак не мог. В то же время он знал, что у Антипа и Аркадя тоже есть оружие, и не абы какое.

«Может, это они и стреляют, — подумал старик. — Чтоб легче было убежать. Почему же они сразу не убежали? Неужели не услышали, не поняли сигнала тревоги?.. Заснули, наверно, крепко и сладко у матери в доме…»

Несколько выстрелов прозвучали уже немного дальше, потом будто возле Левоновой хаты что-то сильно громыхнуло, как бомба, даже вся деревня сотряслась. И вскоре снова начали стрелять близко, почти рядом, — Богдану казалось, что даже огоньки от выстрелов колючими искрами брызгали в глаза. Вдруг кто-то дико закричал и заругался всеми богами и матерями божьими. После этого на Квасовом дворе стало тихо.

Богдан постоял еще с минуту и постепенно стал ощущать, что ноги его выше сапог будто кто снегом осыпает: становится и холодно, и колко, и нестерпимая боль снизу начинает пронизывать все тело. Не слыша своих шагов, прошел в хату. В тепле еще сильнее защемило колени и ляжки, морозное покалывание и острая ломота перешли в спину, начало сильно стучать и шуметь в голове. Он сел на полати возле печи и стал чего-то ждать. И не знал чего, совсем не мог представить, что там происходит, так близко от его хаты. А может, и произошло уже, и скоро вся деревня узнает о чем-то тяжелом, жутком и страшном. И в этом наверняка же участвовал его сын… Может, даже и стрелял он. Могли стрелять и в него. Может, даже и ранили, а может, и убили…

Бычиха стояла у окна, а в окно смотреть боялась. Длинные космы волос закрывали сухожильную шею и неровными выскубленными хвостами спускались на худые плечи.

— Я сбегаю гляну, что там, — в смятении сказала она не то себе самой, не то Богдану.

— Беги! — старик безнадежно махнул рукой.

Бычиха никуда не побежала.

Вскоре двери в сенях и в хате резко и почти одновременно открылись, и кто-то появился на пороге.

— Зажгите огонь! — приказал он. — И завесьте натемно окна!

Это был Пантя. Сказал и выбежал во двор.

Вернулся через несколько минут уже с Гнеденьким и начальником полиции. Начальник, как бешеный пес, стал ругаться и чуть не кусаться еще в сенях, но ругань на этот раз чередовалась со слабым кряхтеньем и стонами: Пантя и Ромацка вели его под руки.

— Дайте чем перевязать! — обратился Пантя к матери, а сам растерянно оглядел хату, прикидывая, на что б это удобнее взвалить раненого.

Тот хоть и охал, когда вприпрыжку, на одной ноге, переносил свою грузную тушу, однако брел напрямик к столу.

— Лечь мне надо, лечь, мать вашу! — вперемежку со стоном кричал полицай. — Сидеть не могу. На левый бок положите!

Его положили на лавку, головой в угол, как покойника. Бычиха услужливо подложила под голову подушку.

— Староста, раздевай меня! — приказал начальник Гнеденькому. — Посмотрим, что там! А ты, — он исподлобья глянул на Пантю, — марш на пост! И чтоб там у меня!.. Глаз не спускать!

— Левона надо бы сюда, — жалостливо проголосила Бычиха.

— Какого Левона? Хотяновский, стой!

— Пошепчет он, кровь заговорит…

— Где этот шептун? Далеко? Перевязать умеет?

— Он все умеет, — заверила Бычиха. — И людей, и скотину лечит.

— Давай! — крикнул начальник на Пантю. — Мигом туда, мигом сюда, и чтоб этот колдун был тут!

Пантя вернулся, когда Гнеденький только освободил толстое чрево начальника от служебного пояса и снял черную полицейскую шинель с фельдфебельскими погонами.

— Что-о! — гаркнул начальник, увидев, что Пантя пришел один.

— Нет его, тов… пан начальник! Стучал — не открывает. Выбил окно, поглядел: нету.

— А он, это самое… мало дома и бывает, — отозвался с печи Богдан. — Все по людям…

— А ты не заменишь его? Перевязать умеешь?

— Да я, признаться, никогда… — закрутил Богдан в темноте головой. — Только коню своему, Хрумкачу, раз ногу перевязывал.

— Слезай с печи! — приказал полицай. — А ты, баба, отвернись, штаны будем снимать!

Когда его раздели, то увидели, что рана до смешного незначительная: пулей немного царапнуло и обожгло кожу на бедре ниже ягодицы.

«В такую тушу — и не попали, — с желанием засмеяться, но и с горечью подумал Богдан. — Зеленые еще вояки, вовсе не стрелки. Я, бывало, из дробовика на тридцать — сорок шагов…»

И вместо того чтоб помогать Гнеденькому смазывать рану прокипяченным салом, которое дала Бычиха, и делать перевязку, старик невольно предался воспоминаниям о том, как несколько лет назад ходил со своим старым пистоновым ружьем на охоту. На уток не напал, так решил поохотиться за куропатками. Посмотрел на поле, что было впереди, поискал глазами и наконец заметил то, что надо, — за сухой кочкой сидела куропатка. Прицелился, выстрелил: брызги полетели в разные стороны с того места, а куропатка даже и не шевельнулась. Подошел, глянул — это была не куропатка, а сухой коровяк.

С того времени больше не ходил на охоту.

— Всякие фронты прошел, — между тем будто жаловался, будто похвалялся начальник полиции, — в каких только переплетах не бывал, а ни разу крови своей не терял… И вот тут… Каких-то двух сопляков надо было взять… Даже позорно в гарнизон возвращаться.

«Повезло тебе, черт возьми, — чуть не вслух прошептал Богдан. — Навылет надо было б в этом месте, а то и повыше… Пускай бы хоть повалялся на боку, выродок».

А Ромацка, нагнувшись над толстым задом начальника полиции, старательно сопел длинным носом и пускал слюни через широкие свищи в зубах — делал перевязку. Когда он наконец натянул на забинтованное бедро полицейские, с белой окантовкой, штаны, начальник довольно живо поправил на животе ремень и с веселым нахальством крикнул:

— Хозяйка, у тебя самогонка есть?

Подвинувшись еще ближе к столу, он сел одной частью своей туши на край лавки и сказал Гнеденькому:

— Ты сходи теперь погляди, как там мое войско. И держи в мозгах, что если накроют нас тут, то тебе первая пуля. Знаешь чья?

Ромацка растерянно захлопал глазами, поджал опущенную нижнюю губу.

— Моя! Понял! Меня еще уложат или нет — легко не поддамся… А я тебя — один миг! — Он показал на кобуру с немецким парабеллумом на том ремне, который недавно Ромацка помогал расстегивать.

Когда староста вышел из хаты, голубовский полицай выпил кружку самогона, смачно закусил салом и огурцами, отчего подобрел и вступил в разговор с хозяевами.

— А ваш ничего себе!.. — решил, наверно, угодить старикам. — Если бы не он, то удрал бы и другой… Один все же ускользнул… Гранату бросил где-то там… А этот отстреливался… Вот и меня… — он опустил глаза на свое брюхо. — Если б не ваш, как его…