Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Пантелей, — услужливо ответила Бычиха.

— Ага! Если б не он, то кто знает… Может, и концы тут пришлось бы отдать. И удрал бы, бандит. Говорят, что его отец тоже был бандит и вор?!

— Был, был! — подтвердила хозяйка. — Овец у людей крал.

— Ничего он не крал! — подал голос Богдан из угла возле печи, почти совсем темного, потому что маленький огонек коптилки не доставал туда. — Втянули человека, вот как теперь нашего… И погиб без причины.

— Что-то ты, старый, не туда гнешь! — повысил голос полицай. Уставил бычьи глаза в темноту, хотел, видимо, грозно закричать, да вдруг презрительно махнул рукой: — Песок из тебя сыплется!.. Что с тебя возьмешь?! Хозяюшка, плесни еще в кружечку из этого своего кувшина.

Выпив еще кружку, «защитник новой власти» прилег на подушку, которую Бычиха не убрала после перевязки, аппетитно и громко хрумкал соленый огурец и разговор продолжал уже только с хозяйкой.

— Ты, бабка, не сердись на меня, что спать не даю. Служба, знаешь! Вот же и твой сын… Ночью мы не пойдем отсюда, так как неизвестно, что могут задумать некоторые ваши землячки. Немцы их зовут бандитами. Видать и правда бандиты! Засядут где-нибудь под мостком, и попробуй тогда вымолить у бога спасение души… А в деревню они не пойдут, пожалеют своих ближних и кровных, так как за каждого убитого немца или представителя новой власти сотня близких гибнет. Вот одна ваша соседушка приютила сынков, а по причине той я свою собственную кровь пролил. Герр комендант прикажет мне повесить ее вместе с сыном. И что, ты думаешь, я сделаю? Повешу! Может приказать — спалить ее хату. А как будет гореть одна ее хата? Га-а?

— Не дай боже! — не выдержала Бычиха. — Наша же крыша рядом.

— Сообра-азила, — самодовольно ухмыльнулся начальник полиции. — Потому плесни еще немного! Первачок добрый у тебя… Тут гонишь?

— А где же мне?..

— Трубки-шрубки есть?

— Да нашли сее-тое.

— Правильно! А для этого нужна крыша… Потому я постараюсь не поджигать хату этой самой… Как ее?

— Квасихи, — подсказала Бычиха. — Новая хата у ней, совсем новая, при колхозах построенная. А вот наша…

— Гэ-э! — раззявил широкий рот полицай. — Так ты, оказывается, баба, не с куриной головой!.. Была б помоложе… — он хлопнул мясистой пятерней себя по щеке и вытер пальцами засаленные губы.

Вошел Гнеденький, нерешительно остановился у порога и воровски посмотрел сначала на полицая, а потом на Бычиху.

— Чего тебе? — не меняя позы, спросил полицай.

— Присел долозить, товарис начальник!..

— Вот как заеду в рыло, — со снисходительной терпимостью промолвил полицай, — тогда будешь знать, какой я тебе товарищ. Что там стряслось?

— Квасиха умерла, — с холодностью коновала сказал Гнеденький.

— А ты что?.. На похоронах был? — с тем же безразличием спросил начальник полиции и с усмешкой посмотрел на Бычиху.

— Не-е… — подал голос растерянный староста. — Но, видно…

— Видно будет утром! — перебил его полицай. — А теперь пускай полежит, может, еще очухается, оживет!

На рассвете каратели из Голубовки начали собираться в дорогу. Ромацка запряг коня, подъехал к Богдановой хате вплотную, чтоб начальник мог сесть прямо с порога. Из Квасова двора вывели Антипа, раздетого до нижнего белья, окровавленного, с завязанными назад руками. Следом за двумя полицейскими, которые не отступали от Антипа и чуть ли не упирались дулами винтовок ему в спину, вышел на улицу и Пантя. Он тоже держал свой карабин наготове, однако дулом вниз. Левая рука бессильно свисала вдоль шинели и будто совсем не касалась оружия… Лицо за ночь побледнело, а веснушек на переносице и под глазами прибавилось, и выглядели они как рябины от оспы. Голова была склонена на сторону, где качалось дуло карабина, и казалось, что правый, покрасневший от бессонницы глаз все время поглядывает на мушку.

— Ну что?.. Не встала эта самая… — будто между прочим спросил начальник полиции у Гнеденького, когда тот намеревался усадить его в повозку.

— Квасиха, — снова подсказал Гнеденький и, оттопырив верхнюю губу чуть не до крючковатого носа, добавил: — Такого цуда у нас в Арабиновке есе не бывало, цтоб кто вставал после смерти. Она как упала вон тогда в обморок, так и не встала.

— А который это из вас саданул ногой ей в живот? — с невинной ухмылкой спросил начальник полиции. — Я впотьмах не разобрал.

— Это не я, — засунув крючковатый нос в воротник кожушка, сказал Ромацка.

Увидев на улице Антипа, начальник полиции на какое-то время будто застыл — стоя, опираясь на оглоблю, пронизывал свою жертву дикими глазами и молчал. Потом, с помощью Гнеденького, ввалился в повозку и лег набок. Пошевелил толстыми, как обручи, складками шеи и повернул голову в ту сторону, где стояли, ожидая команды, полицаи.

— А ну, давай сюда!

Антипа подвели к повозке.

«Это он чуть не отправил меня на тот свет», — подумал полицай, стараясь вызвать в себе злость.

Но злость почему-то не приходила, а будто против воли появилось что-то похожее на жалость: перед ним стоял вроде бы совсем спокойный, домашний юноша со светлым пушком на верхней губе, мягкие — хотелось даже потрогать пальцами, — заросшие в лесных условиях виски спустились чуть ли не до половины впавших, видимо, за минувшую ночь щек, на макушке торчмя стояли еще совсем детские вихры.

— Так что?.. — почти машинально, по привычному шаблону, обратился начальник полиции к партизану. И дальше не знал, что сказать, о чем спросить. Помолчал, почмокал толстыми губами и будто только сейчас вспомнил, кто он такой и что должен делать. — Поедем? — спросил, оскалив в улыбке крупные зубы, и снова стал пронизывать парня диким взглядом. — Но поеду я один, а ты пойдешь пешком… Ходил когда-то в Голубовку?.. Ходил, конечно… В школу… и так бегал… Так вот, пройдешься сегодня еще раз! Последний!.. Попрощался с маткой?.. А то могу разрешить зайти в хату… Перед смертью каждому грешнику отпускаются грехи…

Подошел Пантя. Его тянуло забежать на минутку в свою хату, хоть глотнуть там воды из своего ведра, своей кружкой. У Квасов он не мог и подумать об этом, сидел или стоял возле порога, потом ходил или стоял во дворе, под окнами.

Антипа он почти не видел. Тут, возле повозки, они поравнялись, и Антип будто подался к нему, поднял запавшие и страдальческие, до краев наполненные болью и удивлением глаза. Их взгляды встретились, но Пантя выдержал взгляд всего какой-то момент, потом почувствовал, что его глаза не отводятся, не опускаются, а будто проваливаются в какую-то бездну вместе с ним самим. В голове закружилось…

— Хоть и нет надобности тебе спешить на тот свет, — продолжал свои иезуитские наставления начальник полиции, — поспеешь с козами на торг, но я из уважения к сопляку-герою, который осмелился стрелять в меня, предупреждаю, что если хоть одна твоя жилка рванется наутек, то моя пуля настигнет… И не ноги прошьет она, не руки, им и так уже перепало, а попадет как раз куда надо… Запомни это с первого шага!.. Марш!