Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Допрашивают, значит, мучают.

— Да ужо ж…

— …Лежал я тогда на печи, вместе с котом. Кот похрапывает, а я нет — выбился почему-то из сна. Слышу — стреляют. Я слез с печи, подошел к окну, вот к этому. Темно на дворе, только забор чуть виден, если вглядишься. Так и подумал, что стреляют где-то возле Квасов или возле тебя. Потом выстрелы послышались и ближе, на улице. Я в другое окно, вот в это, — он кивнул головой в сторону улицы. — Глаза немного свыклись — вижу, кто-то, пригнувшись, бежит вдоль забора… И прямо к часовне. А сзади стреляют… Потом — взрыв, как от грома. Все окна задрожали, кот соскочил с печи: подбежал ко мне и уткнулся головой мне в ноги.

…Все стихло, тогда я подумал, не из Квасов ли это кто бежал? Кому же тут еще? Слышал я, что на этих днях они должны зайти к матери. Оделся и потихоньку вышел… Кот за мной. Подошли мы незаметно к часовне — нигде никого не видно. Потом слышу — за тополем кто-то шепчет: «Дедуля, это вы?» Вглядываюсь. С борозды встает человек и машет мне рукой. Подхожу, наклоняюсь — Квасов-младший, в руке будто бутылка четвертная. «Дедушка, говорит, как хорошо, что кот с вами пошел, а то я мог подумать, что это полицай снова движется». И показывает мне эту «бутылку». «Чего же ты лежишь, — говорю я, — они, гляди, и в самом деле могут еще нагрянуть! Да и морозно». — «Не могу, говорит, идти, в ногу угодили».

Я снял с пояса ремень, перевязал ему бедро и помог встать. «Куда ж нам теперь?» — спрашиваю. Молчит парень. И я молчу. Поблизости только часовня, нам она — не убежище, холодно в ней. А кот покрутился возле нас и направился домой. Поковыляли и мы за котом. Приходим в хату — холод. Вижу: окно выбито.

— Это мой выхрестень, — сказал Богдан. — Посылали его за тобой.

— Зачем?

— Сказала старая дура, что ты кровь умеешь заговаривать. Царапнули там одному по…

— Холеру в бок я заговорил бы ему!

— Вот и хорошо, что тебя не было… Я сказал, что ты редко бываешь дома, больше ходишь по людям. — Богдан будто невзначай взглянул на печь, потом окинул глазом всю хату. — Этот бедняга и теперь тут?

— Вчера ночью отвел куда надо, — сказал Левон. — Неделю тут побыл: когда в хате, когда на чердаке — там у меня труба теплая и все щели заткнуты. Голень у него целая, только в мякоть попало, так на это у меня мазь хорошая есть. Я, и с собой ему дал в банке.

Старик замолчал на минуту, тяжело вздохнул и, будто превозмогая боль в спине, с трудом встал со скамьи, которая была поставлена напротив Богдана. Подошел к окну и поправил там затычку из тряпья.

— Злыдень он, — сказал без особой злости, видно, из уважения к отцовским чувствам. — Зачем было окна бить? Где теперь найдешь стекло?.. Старую Квасиху убили?.. Или это она сама — сердце не выдержало?

— Били, выродки! — подтвердил Богдан. — Такие людоеды там были. Человек или муха — им все равно.

— Рана в икре, — рассуждал дальше Левон, — это еще… то мазью, то чем другим… — Он подходил по очереди к каждому окну и смотрел, как оно занавешено. В одном оставил узкую щелку — видно, так было надо. — А вот если рана в сердце?.. Если б ты видел, как мучился этот парень, как плакал по матери — слезами заливался… А вышло так: ее несли на кладбище, а он даже попрощаться с ней, как люди, не мог. Стоял вот тут, наверху… — Левон поднял над головой обе руки. — Смотрел на улицу через чердачное оконце… Видел сверху лучше всех, как лежала мать в гробу, а сам даже показаться, проводить в последнюю дорогу не мог. Ты, наверно, заметил, что я попросил остановиться всем возле часовни, как по старинному обычаю. А обычай этот не такой уж и необходимый. Я для этого хлопца, ради сына попросил, чтоб он мог дольше поглядеть на свою мать в ее последней дороге…

Левон не садился, и Богдан, подумав, что хозяину надо отдыхать, стал собираться домой.

— Подожди! — почти приказал Левон. — Ты еще нужен тут.

Через несколько минут пришел Клим.

…У Гнеденького хата делилась на две половины: одна немного почище и с меньшим запахом от пищи и табачного дыма; вторая погрязнее. Тут большая печь, а за нею ниша, похожая на куриный закуток.

В одну холодную зиму там стоял теленок, а теперь — кровать односпальная, и на ней лежит Вулька. С утра она хозяйничала на огороде, копала еще до блеска влажную землю под весенние гряды, а потом почувствовала, что больше «не могёт», и пришла в хату. В чистую половину зайти не решилась, так как там уже было несколько полицаев и у них начиналась обычная, нынче даже традиционная выпивуха.

Вечерело. За печью, в бывшем телячьем стойле, уже совсем стемнело, потому как и днем тут не увидишь иголку на полу. С темнотой будто бы гуще поплыли сюда и сырость, и разные запахи; через щели в дощатой перегородке потянуло дымом и самогонной гарью. Но женщина почти не ощущала всего этого. Сначала ей было до сонливости приятно от испытываемого облегчения в теле: в постели исчезли резкие, до обморока болезненные схватки в животе, постепенно уменьшалась привычная усталость. Хотелось заснуть — в этом Вулька и видела свое спасение.

Однако заснуть не давала компания ее мужа. Через перегородку просачивались не только дым и смрад от самогонки, а лезло и все то, что говорилось там, да еще бульканье самогонки и беспрестанное чоканье. Когда же полицаи взрывались хохотом, то женщине казалось, что перегородка начинает дрожать.

…Потом ей почудилось, что и печь начинает дрожать. И не только дрожать, но и ходить ходуном, переворачиваться и крутиться вместе с горшками, чугунами и другой посудой. Только посуда эта, будто приклеенная к шестку, к поду, не падала на пол, не гремела, не разбивалась.

Вдруг почувствовала, что ей очень хочется воды, во рту стало жечь, как огнем, даже язык пересох. Встать и подойти к ведру уже была не в силах, а позвать мужа — язык не поворачивался. И, должно быть, не только потому, что слишком пересох…

— Ну, так за сто есе выпьем, товариси-паны? — слышит Вулька шепелявый голос мужа. — Мозет, за…

— Давай за упокой души! — предложил кто-то незнакомый, но даже по голосу можно узнать, что плюгавый, в пьянке утопивший всю свою жизнь.

— А сто, узе мозно? — с веселой издевкой спросил муж.

— Сегодня утром «пустили»!.. — Голос тот же самый, хронически осипший, видимо, одного из голубовских полицаев.

— Куда?.. Как пустили?

Это спросил Пантя.

«Мальчишка ты, сморчок зеленый! — в минуту облегчения подумала о своем брате Вулька. — Зачем это и ты ударился в эту пьянку?»

— Ты что, с неба упал? — Снова незнакомый голос, но уже другой. — Не знает такого слова! В расход пустили! Сам себе могилу выкопал и… сам же лег в нее.

В этом голосе столько злости, страшной ненависти; он скрипел за перегородкой, колол женщине уши.

— Он не мог сам себе копать… — несмело возразил Пантя.