Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Выкопал бы и тебе, если б прижали! — сказал тот же полицай. — Ты еще не видел, что выделывают некоторые гер-рои под дулом пистолета.

— Этот действительно не копал, — подтвердил осипший голос. — Казался на вид — мякина, а держался… Ого!.. Иисусу Христу того не выдержать!

И снова грянул хохот, перегородка затряслась.

«Хоть бы уж святых не трогали!» — с отвращением и возмущением подумала Вулька.

— Так и не сказал ницего? — поинтересовался муж.

— Ни одного слова, — ответил сиплый полицай. — Все понес на тот свет, прямиком в рай!

— Там с маткой встретится и еще с некоторыми… — добавил другой полицай.

— С батькой тозе, — уточнил муж.

— И кроме родителей там еще будут…

Вульке хотелось закричать, застонать так громко и отчаянно, чтоб встряхнуть этих полицаев, заглушить их голоса, нахальный хохот. Не только родовые приступы вызывали этот крик, но и жгучая боль в сердце, обида на мужа, который даже не знает о ее страданиях, даже не поглядел, пришла она с огорода или нет. Однако она собрала все силы и не закричала. Порвала на себе кофту, покусала губы, но не подала голоса. Она не хотела, чтобы эта пьяная стая видела ее женские муки и даже знала о том, что в этот же день, в это время родился человек.

Тот, кто родился в тот весенний час, уже хорошо бегал, — шло лето сорок третьего года. За это время дважды был разгромлен партизанами голубовский гарнизон. Теперь он обнесен не только той колючей проволокой, которую в свое время собирал всюду Бычок-полицай, но и высоким земляным валом.

Уже и старобинскому гарнизону не раз перепадало от народных мстителей, а лесная дорога от Арабиновки до Старобина слышала немало партизанских взрывов, почти каждый день видела убитых или раненых оккупантов.

Уже и отца нет у того малыша, что родился в первую фронтовую весну. «Твоего батьку партизаны украли», — иногда объясняла ребенку мать.

Действительно, пришли ночью и забрали. И след его простыл с того времени.

А Пантя и теперь ходил с карабином по улице. Шея его еще больше скрутилась набок, лицо немного потолстело, но это скорее от отечности, чем от натуральной поправки. Шапка зимой и летом была та же самая, только носил он ее в каждый сезон по-другому: в холода — натягивал на уши и прятался в шапку чуть ли не с носом, а при тепле — задирал козырек и даже немного выставлял свой рыжеватый чуб. До новой шинели и штанов не дослужился, только сапоги были новые — их он где-то все же выменял на отцовскую скрипку.

В Голубовке после каждого партизанского налета хоть и намного уменьшалось полицаев и немцев, но потом эта сволочь появлялась снова. А в Арабиновке как был только один отщепенец, так и остался. В трубы теперь Пантя не стрелял, своих соседей не выслеживал, даже Ничипору не отомстил за сильное оскорбление его полицайского достоинства. Ночью дежурил редко, разве уж когда наверняка знал, что его будут проверять.

За что же немцы ему пока что доверяли? Прежде всего, очевидно, за полное послушание, их приказы он старался выполнять и кое-что уже выполнил. И все же надо думать, что теперь они с особой подозрительностью приглядывались к нему, держали не только на примете, но и на прицеле карабина, может даже того самого, который дали ему.

Однажды вызвал Пантю к себе начальник голубовской полиции, который все еще был жив и даже получил награду от своих высоких хозяев. Дал выпить стакан шнапса, и тут же — вот такое поручение:

— Вернешься сейчас же домой и чтоб к вечеру в Арабиновке была поставлена виселица на одну особу!

— Зачем это? — удивленно спросил Пантя. Лицо его побелело. — Почему в Арабиновке?

— Не задавай лишних вопросов! — загремел на весь школьный класс начальник. — Нам надо учиться мудрости у немецкого солдата: меньше думать, а больше делать! Я передаю приказ коменданта!

— Но вы же знаете, зачем это? — хоть с дрожью в ногах, но все же стоял на своем Пантя.

— Знаю! — вдруг смягчился начальник; толстые и блестящие, будто засаленные, щеки расплылись в усмешке. — На этой виселице будешь висеть ты! Ну как, доволен пояснением? Не обижайся, брат, и не дрожи — вон даже карабин в руке затрясся. Сам заставил меня сказать это. И все-таки виселицу ты сделаешь! И не чужими руками! Слышишь? Сам сделаешь! Сам! Можешь идти!

Пантя повернулся, но так вяло и расслабленно, что карабин шаркнул окованным прикладом по полу, одна нога осталась сзади и потом подтянулась с натугой, как перебитая.

— Постой! — восхищаясь своей изуверской выходкой, приказал начальник.

Пантя остановился, однако не повернулся к нему.

— На этот раз я сделаю тебе поблажку: повешу не тебя, а твоего батьку! Тебе ж, на правах всевышнего, дарую жизнь! Ну, как?

Пантя стоял неподвижно и молчал.

— И не вздумай хитрить! — уже зло предупредил начальник. — Сам проверю! А скроешься куда, все равно пуля найдет: если не наша, то партизанская.

И уже когда Пантя вышел на школьное крыльцо, изверг начальник догнал его и, хлопнув ладонью, как вальком, по искривленному плечу, с хохотом сказал:

— Разыграл я тебя в том, кто будет повешен… не верь! Это моя очередная шутка. А здорово? Га?

Идя домой, Пантя хоть порой и не чувствовал своих шагов, не замечал, куда ступал, какой тропкой шел по лугу, все же вынужден был задуматься, как выполнить этот необычный, неожиданный приказ. Уж лучше было бы в самую страшную засаду пойти, даже в карательную экспедицию. Там с другими такими же: что они, то и ты. А тут — один. Виселицу не только не делал никогда, а черт ее и видел, как она делается. Довелось один раз напороться на повешенного фашиста, так он качался ни толстом суку дуба.

«Пойду сперва к Левону, — решил Пантя. — Он все знает; если не поможет сам, то хоть подскажет, посоветует, как делать. Если же с ним ничего не выйдет, то тогда — к Крутомысу. Этого, в случае чего, так и приструнить можно, так как мельница и теперь работает по ночам».

На дверях Левоновой избы висел большой замок. Казалось Панте, что этот не такой, какой он видел раньше, но обращать на это внимания не хотелось. Тревожило, что хозяина дома нет и никто, видно, не скажет, где его искать или сколько времени нужно на то, чтоб его дождаться. Увидел разбитые стекла, кое-как прилаженные и заткнутые тряпками: «Неужели это с тех пор, как я стукнул прикладом? Похоже, так». Вспомнил, что как раз это, крайнее от двери, окно и попалось тогда под руку.

…Когда-то Ничипор выкинул его из хаты… Одним швырком, как шкодливого кота… Но и тогда было не так тяжко выходить с чужого двора, как теперь. Может, и хорошо, что Левон этого не видит…

Ощущая на ногах какие-то колоды вместо сапог, поплелся Бычок дальше, искать другого помощника и советчика. Нового старосты в Арабиновке не было, не могли подобрать надежного. Пошел к Адаму Кирнажицкому, как и думал раньше. Во дворе увидел Алексу, строго спросил: