Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

…На третьи сутки утопленника нашли.

Богдан и не помнит, кто первый заметил, кроме Казика, были еще голубовские полицаи и кто-то из стомогильцев.

Осталось в памяти только то, что кто-то рядом громко крикнул. Не только громко, а дико, испуганно. После этого Богдан и сам чуть не вскрикнул, да не хватило сил…

Потом прибежало и приплыло на челнах несколько человек… Пока толпились, Казик подхватил из воды самого Богдана и вытащил его на зеленую траву. Если б не подхватил, могло бы быть два утопленника.

Полицаи потребовали, чтоб сына опознал сам отец. Принесли утопленника. Уже не легко было узнать покойника, но каждый волосок, когда он родной, оставался родным.

Богдан почему-то не очень сильно испугался и онемел, увидев мертвого сына. Отдельные черты лица сына порой казались ему неживыми уже давно. В глубине души, возможно, еще подсознательно и с большой боязнью от таких мыслей, он уже не раз прощался со своим сыном, тем единственным, самым родным и дорогим, что было в его жизни.

Полицаи взяли в Стомогилах повозку и повезли утопленника в старобинскую больницу, а Казик запряг своего «полконя» (целого коня ему не дали, а только в компании с соседом) и повез в Арабиновку Богдана. Старика охватила страшная слабость от долгого пребывания в воде и волнений, началась горячка, а потом затяжной обморок.

…Хоронили Пантю без отца. Арабиновцам было приказано срочно выкопать яму и сколотить гроб. Приказ исходил от голубовской полиции, но никто из полицаев на похороны не явился.

…Яма была выкопана на залесском кладбище, рядом с Сушкевичем, а гроб арабиновцы не сделали…

Когда Богдан пришел в сознание, перво-наперво его удивило и обеспокоило видение — будто над печью, в самом углу на полке, лежит его скрипка, в том же футляре, похожем на гроб. Закрыл глаза — видение не исчезало, раскрывал — будто и вовсе ясно виделось.

Оторвав от дежи с брагой хозяйку, спросил:

— Слушай! Почему мне… это самое… что-то мерещится?.. Будто вон на полке моя скрипка лежит?.. И сколько уже раз такое.

— Так лежит же, — подтвердила Бычиха.

— Как это? Откуда? Ее же Пантя променял!

— Принес намедни, перед самым… перед отходом… — И женщина обеими руками ухватилась за фартук, начала вытирать глаза и нос.

— Возьми, это самое… — попросил Богдан, — дай сюда!

Слабыми, точно безжильными и бескровными руками он открыл крышку футляра. Оттуда запахло канифолью, и скрипка лежала, будто только что из рук, и рук музыкальных: ни одной пылинки ни на корпусе, ни на грифе, струны натянуты, под струнами — свежая белая пыльца от смычка. Богдан тронул струны, и они, словно много лет ждали этого, отозвались охотно и по-родному знакомо…

Пока пели струны, старый музыкант с любовью и тоскливой радостью смотрел на скрипку. Долго ли пели струны, а чуть не вся жизнь промелькнула в памяти за это короткое время…

Потом показалось, что под струнами, в прорези, похожей на знак вопроса, торчит какой-то белый рожок — в канифолевой пыли он почти и не виден. Музыкант протянул пальцы под струны, прикоснулся ими к рожку: действительно что-то есть. Вытащил — оказалась бумажка в пол-листка школьной тетрадки.

Задрожали не только пальцы, руки, ноги, — все изможденное перенесенной болезнью тело. Развернул бумажку — там были прописные ученические буквы, наверно рассчитанные на слабое зрение и не очень высокую грамотность:

«Отец! Люди добрые! Прощайте навсегда!»

Иван-Павлик и Аркадь Квас ждали Богдана ночью в Маневе. Уже истекло время, а старика не было. Опередили полицаи? Все могло быть, потому и тревожились хлопцы.

Клим поручил привести Хотяновского в отряд и свой приказ отдавал таким тоном, что уже даже тогда нельзя было не затревожиться. Потеряв доверие к сыну, который (теперь это уже было известно) не смог жить предателем, могли расправиться и с отцом.

— Ты правда был у него? — придирчиво спросил Аркадь у Ивана-Павлика.

— А как же! — Мальчик даже удивился, что услышал такой вопрос, так как, что бы ему ни поручали, он всегда выполнял точно.

— Бычиха была дома?

— Была, — смело глядя Аркадю в лицо и стараясь увидеть его глаза, ответил парнишка. — Но я дождался, когда она с каким-то мешком на плечах ушла из хаты, тогда и зашел…

Иван-Павлик был у Богдана — это правда. И старик знал, что сегодня в полночь ему надо быть в Маневе. Но выйти из хаты и из деревни надо было незаметно. Потихоньку собираясь, он прикидывал, что́ надо было бы взять с собой, но, как на беду, вернулась Бычиха и все время слонялась по хате, наверное, следила за ним. В конце концов удалось вырваться только с краюшкой хлеба за пазухой.

…Возле того места, где была Левонова хата, сами ноги остановились, хотя стоять уже и не было времени. Богдан чувствовал, что хлопцы идут навстречу, а может, пришли в условленное место и ждут.

Пускай немного подождут…

Левона выследили, когда он вернулся из леса, и забрали ночью, — Богдан несколько дней не знал об этом…

…В последнюю минуту, когда старика поставили на принесенную Пантей скамью, Богдан, рискуя собой, подался вперед, стал кивать ему головой. Но старый лекарь будто бы не заметил этого, хотя и смотрел своему другу прямо в лицо и конечно же видел слезы на его прищуренных глазах.

…Пепел Левоновой хаты уже слежался, почти сровнялся с землей, только печь, будто памятник хорошему человеку, возвышалась над пепелищем. Богдан снял свою кепку-обвисуху, поклонился пепелищу, печи-памятнику и так, с обнаженной головой, пошел дальше.

…Виселица. Она еще стояла, веревочная петля висела на ней и моталась даже от небольшого ветра, будто намереваясь захватить еще кого-нибудь за шею. Эта петля отправила на тот свет Левона, человека, который за всю свою жизнь не только каким-нибудь делом, но ни единым словом не обидел никого напрасно. Неизвестно, кто укрепил на перекладине эту петлю, а виселицу сделал Пантя. Об этом Богдан знал.

И вот последнее, что остается от деревни, — часовня, тополь. Богдану хотелось остановиться и около них: почти четверть века прожил в Арабиновке, и, куда ни шел, куда ни ехал за эти годы, тополь и часовня всегда будто провожали его. Потом были возвращения, и самыми первыми приветствовали эти возвращения опять же тополь и часовня: один еще издалека, другая вблизи…

Но как стоять тут, если рядом виселица? И петля раскачивается будто все сильней и сильней…

Все осталось за плечами… Чего-то жаль, чего-то — нет? Богдану кажется, что всего теперь жаль, разве только кроме Бычихи, которая не принесла ему счастья. Но и она не всегда умышленно делала недоброе…

Жалко скрипку. До чего она там долежится на полке, чего и кого дождется?.. Бычиха скоро продаст ее или променяет, как и покойник Пантя… Хорошо запели струны, когда снова Богдан тронул их пальцами. Узнали они старые пальцы хозяина и, может, даже почувствовали, что уже не скоро дождутся их, такой привычной и желанной ласки. А может, и вовсе не дождутся, потому и запели так искрение, от всей души…