Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Старик дома?

— Да тут где-то…

— Позови в хату, а сама не заходи!

— Так в хате Марфа.

— Ее сюда вызови! Нам надо одним поговорить.

Адам зашел в хату спокойно, безразлично и даже без тени удивления кивнул незваному гостю головой, с хозяйской озабоченностью стал поливать из кружки себе на руки. Возможно, в этом была необходимость, а скорее всего, хозяин взялся мыть руки, чтоб не подходить к полицаю и не подавать ему руки.

Пантя сидел возле стола, держа карабин между ног и грустно опустив голову, насколько позволяла его шея. Сходив в Голубовку и обратно, выдержав такое стояние перед начальником полиции, он чувствовал необыкновенную усталость и какое-то неприятное нытье в ногах. Если бы в это время Адам предложил ему подвинуться ближе к столу и налил бы добрый стаканчик, то это было бы наилучшим и желанным лекарством. Появилась такая надежда, когда хозяин начал мыть руки. Но Кирнажицкий спросил так же равнодушно, как и поздоровался:

— Что скажешь, пан полицай?

— Если уж на то… — не поднимая головы, будто не желая, заговорил Бычок, — то я не полицай, а полицейский… — Он едва приметно приподнял локоть с белой повязкой. — По-немецки — шуцман.

— Я не учился по-немецки, — заметил Адам.

Пантя замолчал; видно было, что без угощения он не хотел терять времени на посторонние разговоры. Уставив затуманенные глаза прямо в обросшее лицо хозяина, он сказал:

— Вам приказано сделать одну штукенцию!.. Тут, в Арабиновке.

— Кем приказано и какую это?.. — не утрачивая спокойствия, спросил Кирнажицкий.

— Приказал начальник полиции! А штукенция…

— Так я же в полиции не служу, — резко возразил Адам.

— Это неважно! — Бычок принял угрожающий тон. — Все мы служим новому порядку! Берите пилу, топор!.. Лопату я сам найду… Гвозди, наверно, понадобятся… И марш за мной! Я покажу место!

— Да что надо делать? Что? — начиная возмущаться, спрашивал Кирнажицкий. — Может, я и не умею этого?!

— Прикажем — сумеете! Марш! — Пантя встал и взял карабин наперевес.

…По улице они шли рядом, и Бычок нес свое оружие, повесив на плечо. Перед людьми он не хотел показывать, что ведет старика не по доброй воле. Возле часовни они остановились.

— Вот тут! — сказал Пантя.

— Чего тут? Зачем ты меня сюда?..

— Будете ставить виселицу!

— Кто? Я? Одурел ты? Какую виселицу? Зачем?

— Сами должны знать! Не колбасы же вешать!

Адам выпрямился, решительно подступил к полицаю.

— Так ты это чтоб моими руками?.. Так? Ты думаешь, как это ты все могешь, так и я, и каждый? Нет, парняга, или как там тебя лучше назвать… Не хочу язык гадить… Меня не заставишь стать врагом своим людям. Тебе приказали, так ты и делай, если уж стал таким!

— А я вам приказываю! — крикнул Пантя, но в голосе уже не было прежней суровости, так как действительно он не имел полномочий кому-нибудь перепоручать это дело. — Я и сам помогу, — добавил он уже более покладисто.

— Не проси и не грози! — твердо сказал Адам. — Не на такого напал.

— А это? — похлопал Бычок пальцами по прикладу карабина.

— Не страшно мне и это! — сказал старик, махнул рукой и повернул обратно.

— Постойте! — крикнул Пантя и двинулся следом. Он почувствовал, что «воевать» с этим человеком возле часовни, да еще по такой причине, не очень удобно, так как выскочат люди, особенно дети и старухи, и начнут заступаться за мельника и с ними ничего не сделаешь. Не лучше ли подойти с другой стороны?

— Слушайте! — обратился он к старику, когда догнал его. — Неужели вы не знаете, не чувствуете, что я вам уже не раз помогал? Почему вы не хотите помочь мне?

— Как это ты помогал?

— А всяко! И теперь помогаю! — Бычок заговорил с обидой и даже с убеждением в своей правоте. — Думаете, я не видел и не вижу, что мельница работает по ночам?.. И не знаю, что вы там мелете и кому?

— Может, и знаешь, — спокойно ответил Кирнажицкий. — Твоя мать сколько раз приносила на самогонку молоть, так спроси у нее, почему днем боится носить. А мельницу я пускаю тогда, когда ветер есть.

— Не кивайте на мать, — немного смутившись, сказал Бычок. — А зачем туда Бегуниха наведывается да этот самый ихний Иван-Павлик? Они же не в Голубовке теперь! А где ваш зятек? А дочки ваши чего это каждую ночь шныряют возле мельницы? А Хану кто прятал? И еще могу кое-что вспомнить.

— Вспоминай, вспоминай, — не теряя выдержки и даже с насмешкой сказал Кирнажицкий. — Но и тут я тебе не помощник: ни о ком и ни о чем не знаю! И вот уже, может, года два в глаза не видел ни Бегуна, ни какого-то там зятька. Он, говорят, к нашим подался.

— Когда позовут туда, — Пантя показал свободной от оружия рукой на Голубовку, — то все придет на память. Но я этого не хотел бы.

— Не боюсь я ничего! — твердо сказал Адам, прибавил шагу и вскоре свернул в свой двор.

Около полудня Пантя пришел домой. Мать хлопотала у печи, чтоб накормить его обедом, но сынок только глотнул из кувшина, а от обеда отказался.

— Нету у меня времени, совсем нет, — пожаловался, поглядев на старые ходики с ржавыми гирями, висевшие на стене между окон. — Надо идти одну неотложную работу делать.

И все же остановился, даже сел на лавку.

— Что я у вас хочу спросить… — обратился он к матери. — Больше не у кого спросить. Вы всюду ходите и ездите, меняете, продаете, покупаете, а то и так берете… Не видали случайно, чтоб где тут поблизости стояла эта… — даже и его язык не мог сразу вымолвить, — ну, что немцы теперь ставят… виселица?

— В Старобине есть, — без удивления ответила мать. — На самом базаре. И в Бранчичах, в нынешнем имении.

— А какие они? Как сделаны?

— В Старобине — как качели: два столба вкопаны в землю и наверху перекладина. А в Бранчичах — один столб и одна упорка держит перекладину.

— Так, может, это просто качели?

— Нет, в Старобине один раз какой-то человек на них висел.

Вечером никто из Голубовки не приехал, не пришел. И назавтра никто из гарнизона не поинтересовался пригодностью Пантевого «изобретения». Стояло оно, ни богу свечка, ни черту кочерга, еще несколько дней, а потом утром на арабиновской улице появились сразу две автомашины: одна — с черной будкой, без окон, вторая — под брезентом и с окнами. Панте было приказано согнать всех арабиновцев к часовне.

Побегать пришлось до семи потов, а когда наконец и он подошел к машине, то увидел, что неподалеку от его сооружения стоял Левон, в длинной сатиновой рубахе навыпуск и неподпоясанный, с открытой головой, как у себя в хате или в церкви; белые взлохмаченные волосы свисали на лоб, на уши и больше на затылок. За его спиной и по бокам застыли немцы с автоматами на животах.

У Панти даже в глазах потемнело: испуг и удивление охватили его внезапно и так сильно и властно, что началась непреодолимая боль в ногах; он не знал, куда деться, что делать, что говорить, как произнести хоть слово, если о чем-нибудь спросят. До этого времени он не знал, что Левона арестовали, может, и никто не знал: старик часто исчезал на несколько дней из хаты, даже кота забирал с собой.