Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Как никогда убедительно и страшно представилось, что и Клим, и Маринич, о котором тоже идут слухи, и многие другие из местного руководства никуда не уехали, а живут где-то тут. А если живут, то и не сидят сложа руки. Вот с кем, наверно, теперь и Квасы, о которых пустили поголоску, что они пробились на фронт, и Алексин примачок, который все время будто болел, а Роман выведал, что он все же притворялся… И может быть… Даже тяжело подумать: пожалуй, что и отец с ними. Ходил же старый заступаться за Ганну. Сжег еще перед этим портреты Гитлера…

Страх охватил еще больше, чем на улице. Тихо и мирно, как-то необыкновенно хорошо в ночное время работает колхозная мельница, будто живая, старательная, трудолюбивая. Любоваться б только таким меливом… «А если там Клим и еще кто? Если там и отец, и этот самый примак?.. Нет, отец спал дома…»

Постепенно, но неодолимо таинственным острием вонзалась в душу мысль о сумбурности и трагической противоречивости его теперешнего положения, о сложных, неизведанных и, наверно, непосильных для него нынешних обязанностях.

Война начинала представляться вовсе не такой, как казалась в свое время в Слуцке или в Старобине.

Уже и не зная, что делать дальше, куда деться, парень, еле переставляя ноги, сделал несколько шагов вперед.

— Кто там идет?! — вдруг услышал сильный и звонкий голос, видимо рассчитанный на то, чтоб его услышали и в самой мельнице и возле мельницы.

У Панти екнуло в животе, он остановился и боязливо подался ближе к забору.

— Не прячься, вижу! Это ты, Пантя?!

Парень узнал Алексин голос, как-то даже обрадовался, что тут свои, и по-свойски ответил:

— Ну я, а что?

— Да ничего, — весело и будто беззаботно заговорила Алекса. — Иду домой с мельницы и вижу, что кто-то идет вдоль забора.

— А как вы догадались, что это я? — с уважением к возрасту и вообще к этой женщине спросил Пантя.

Алекса подошла ближе и попросту ответила:

— Шапку узнала, глаза уже свыклись с темнотой, а потом подумала, что больше некому тут ходить.

Женщина остановилась напротив Панти и заслонила от него мельницу.

— Пошли вместе домой! — дружески предложила она. — Чего ты будешь тут киснуть на чужом огороде? Скоро дождь пойдет!

— А кто там в мельнице? — без оттенка угрозы спросил Пантя.

— Марфа осталась. — Голос Алексы звучал уверенно, убедительно. — Домелет свои крохи и остановит мельницу. Хлеб не из чего испечь.

— А почему днем не мелете?

— Так нет же разрешения! Будто не знаешь! Патент какой-то нужен от немцев или лихо их там разберет.

Пантя стоял на месте и колебался, не знал, что ему делать; в душе он был доволен, что представилась возможность не подходить близко к мельнице и даже вернуться домой, но служба обязывала проверить, выяснить, что там мелют, кто мелет и для кого.

— Разве Марфа там одна? — спросил он, подсознательно чувствуя, что вряд ли это так.

— А с кем же? — удивилась Алекса. — Отец хворый, а больше у нас никого нет.

— А этот ваш… как его?

— Примачок? — насмешливо подхватила Алекса. — Примачий хлеб — собачий! Невзлюбил нашу хату, подался лучших искать.

«Надо будет проверить», — подумал про себя парень и сделал шаг назад.

— Иди за мной, — посоветовала Алекса. — Я тут тропку знаю, часто хожу.

Так Пантя вернулся в ту ночь домой. На кровати ворочался долго и все время страдальчески стонал, по-видимому, не только от боли в шее.

Через продолжительное время, уже где-то на третьем году войны, он узнал, что Алекса в тот вечер, в сущности, спасла ему жизнь. Женщина как-то призналась своим самым надежным близким:

— Пожалела как молокососа и калеку, конем изуродованного. А то бы я сама могла у него ружье отнять. А возле мельницы такие хлопцы наши сидели!… Приходили за мукой.

Был уже зазимок, когда однажды ночью в хату к Богдану сильно и требовательно постучали. Первый услышал хозяин и по привычке нынешних времен сразу всунул ноги в сапоги, подошел к окну.

— Открывай сейчас же! — прошипел возле самого стекла угрожающий голос. Потом другой голос, тонкий и скрипучий, добавил:

— Свои мы, цорт возьми! Давай!

Богдан узнал голос Ромацки, накинул на плечи ватник и вышел в сени. Когда отпер дверь, мимо него, чуть не задев пузом, протиснулся круглый и ровный, как тополиная колода, начальник голубовской полиции. За ним — Роман Гнеденький и еще два полицая.

— Дрыхнешь, мать твою! — загремел с порога начальник полиции и осветил электрическим фонариком Пантину кровать и его самого, сонного и беспомощного после перепоя. — Бандиты рядом, а он спит!

Богдан услышал это и, не заходя в хату, изо всей силы кинулся огородами на Квасов двор; он вспомнил, что Антип обещал наведаться к матери, когда проводил его из леса. Подбежав к хате, старик застучал в окно так, что чуть не разбил стекло, и тревожно зашептал:

— Бегите! Быстрей бегите!

И в ту же минуту, шустро мотая в темноте белыми исподниками, поковылял назад. Около своего хлева немного отдышался и уже совсем медленно, припадая на правую ногу, пошел к крыльцу. В щели приоткрытой двери блестел свет; старик тихо ступил на крыльцо и остановился.

— Ты как местный и знаешь тут все углы, — слышен был басовитый, осипший от многолетних попоек голос начальника полиции, — пойдешь от огорода! Вы оба — с улицы и не спускать глаз со двора! Мы со старостой — в хату!

Увидев у порога Богдана, начальник окинул его подозрительным взглядом, строго спросил:

— А ты это где был, старая крыса?

— За хлевом, — спокойно ответил Богдан. — Можешь и ты туда сходить!.. А язык свой… это самое… прикусить бы тебе!..

— Ну, ты-и! — пригрозил начальник и замахнулся круглым, как ручная граната, фонарем. — Своему вон скажи!

Богдан и в самом деле глянул в эту минуту на сына. Пантя стоял в сенях в черной, туго подпоясанной шинельке и почти сливался с ночной темнотой, только лицо немного белело и шея казалась уже совсем свернутой набок.

— Взять живыми или мертвыми! — скомандовал начальник.

Пантя по-военному крутнулся вправо и с первой поступи так ковыльнул, что чуть не подвернул ногу.

…Богдан остался на крыльце. Ноги в коленях начали дрожать; он не чувствовал этого, как не чувствовал ни холода, ни страха. После первого выстрела содрогнулся, но в сени не зашел. Выбежала Бычиха, простоволосая, как ведьма, вконец перепуганная.

— Где это они? У кого?

Выстрелы прозвучали снова, так сильно, что в хате задрожали стекла.

— Что, не слышишь? — Богдан раздраженно оттолкнул ее рукой назад в сени. — Иди, а то еще!… Хоть такой и не мешало б…

— Это ж и наш там!… Боже мой, боже!.. — тихо запричитала она и спряталась в сенях за стеной.

Стреляли на Квасовом огороде, как раз там, куда побежал Пантя.