Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Утомление постепенно проходило, когда Высоцкий начинал обдумывать планы на ближайшее время. Было, конечно, немало таких дел, каких на ходу не решишь. Они приносили заботы, хлопоты, вызывали волнение. Но они же и радовали, осветляли мысль вдохновением, когда, хоть и после долгих поисков, начинали выглядеть реальными и подавали надежду на свершение.

Тишина и покой делали кабинет уютным и домашним — днем он таким не был. Думалось и вспоминалось легко, будто все тут содействовало этому.

…Письменный стол с белым листком под прессом. Ни листок, ни пресс-папье не тронуты, хотя пыль всюду вытерта, полировка по краям блестит. Это хорошо, что никто ничего не трогает на столе.

…На противоположном краю стола вчера лежала Евина рука. Вчера, а кажется — совсем недавно, может, еще и часа не прошло. Слышны были ее тихие слова, даже дыхание, когда она молчала. Казалось, что и теперь вот-вот прозвучит ее голос и повернется к нему лицо с хорошей, светлой улыбкой, с полными искренности глазами.

…Календарный листок прошлого дня не совсем плотно прилег после перелистывания. Сквозь него просвечивалась «среда» — как раз начало июня. Пускай будет памятным отот листок, хотя на нем и нет никаких отметок. На всех остальных есть и будут дальше.

Высоцкий прижал вчерашний листок, перекинул сегодняшний и стал делать пометки на следующих. А вот и вторник…

Мысли об этом, еще не близком две поплыли свободно и приятно. Возможно, это и будет первым отдыхом за все прошлые месяцы в году. Дождей теперь мало — может, и желанный вторник будет солнечным. Жаль, что нельзя отключиться на весь день.

…В коридоре вдруг послышался скрип половиц. Скрип неторопливый, приглушенный, в обычные рабочие часы его не слышно.

«Кто там может быть в такое позднее время? Разве только сторож надумал пройтись по коридору?..»

Но вскоре скрип затих и несколько минут его не было слышно.

Через некоторое время послышался осторожный стук в дверь кабинета. Высоцкий сдержанно пригласил:

— Заходите!

Неожиданно вошла женщина. Леонид Александрович встал с кресла и, как ни старался быть спокойным и выдержанным, все же не сумел скрыть удивления и растерянности.

— Ты как это?.. Как нашла? — вырвалось у него будто бы и не к месту. — Проходи, садись!

— Здравствуй! — между тем довольно безразлично сказала женщина и с постным, независимым выражением лица подошла к тому креслу, где вчера сидела Ева. Освободила правую руку от большой цветастой сумки и через стол поздоровалась. Была она в легком, светлом пыльнике, застегнутом справа почти на шее. Тут же блестела длинная, как гусеница, брошь. На голове чуть держалась легкая, газовая косынка: казалось, подуй — и улетит. Она прикрывала щеки до самого носа и почти весь подбородок, а сверхмодная прическа хорошо видна была из-под косынки. Волосы ее, видно совсем недавно, были окрашены в яркий багровый цвет.

«Гималайский заяц», — вспомнилась Высоцкому реплика в адрес одной женщины, которая почти каждую неделю меняла цвет волос.

— Я уже заходила сюда, — начала женщина, присев в кресло. — Секретарша сказала, что если и будешь сегодня, то только под самый вечер. А теперь у старика какого-то спросила — сидит там на скамейке…

Высоцкий не сдержал улыбки, и это насторожило женщину.

— Чего ты смеешься? — слегка смутившись, спросила она. — Я что-нибудь смешное сказала?

— Да нет, говори, говори! — успокоил он свою гостью. Неловко было признаться, что смешно стало при воспоминании о гималайском зайце. — С кем ты приехала сюда? Одна?

Женщина покачала головой, и Высоцкому показалось, что он услышал, как прошуршала по воротнику багровая копна ее волос.

— С ним? Где остановились?

— Он поехал в район, там, должно быть, и заночует. А у меня тут знакомая.

— Ну как живете, рассказывай. Что делает теперь этот твой… Как ты его зовешь?

— На птицефабрике, в Минске.

— Кем?

— Замдиром.

Высоцкий снова чуть не засмеялся, но своевременно поднес к губам носовой платок и как бы стер им улыбку.

— А каким замдиром? Там же, вероятно, не один.

— Не знаю, — простодушно призналась женщина. — Замдир так и замдир. А что он там делает…

«Это на тебя похоже, — подумал Леонид Александрович. — Хорошо, что хоть не финтишь, не прикидываешься, а говоришь откровенно…»

Высоцкий знал, что если и есть у этой женщины что-то привлекательное, так это прежде всего непосредственность или, может, даже искренность по отношению к самой себе. Все это выглядело наивным, порою вовсе ненужным, однако проявлялось часто и в отдельных случаях придавало ей какое-то своеобразное обаяние. Она любила показать все лучшее на себе и в себе, но могла сразу же признаться каждому встречному и поперечному, что у нее вдруг расстроился желудок, или по часу рассказывать о своем аппендиците. Когда попадалось на глаза что-либо не по нраву, она искренне возмущалась, однако же и радовалась искренне, если удавалось раньше других купить модную шапочку или безразмерные чулки. Остерегалась мужчин, никому будто не доверяла, однако полдня могла прошептаться с подругами о том, как кто за ней увивался, как домогался ее. Замужество проклинала, смеялась над семейными людьми, но не стыдилась повосхищаться и позавидовать, когда видела какую-нибудь даму с собачкой, да еще в служебной машине.

«Если уж идти, так знать за кого; если просто иметь знакомого, то не ниже министра».

Давно это было сказано, тогда она была еще молоденькой девушкой. Долго смеялась, сказав такое, — можно было подумать, что и пошутила. Но часто получалось так, что нельзя было понять, где она шутит, а где говорит серьезно.

Многое списывалось в то время на молодость да еще на то, что росла без родителей, почти все время жила с тетей, не очень способной влиять положительно. Леонид тоже был тогда молод. Теперь вспомнились эти ее слова и поразили, возмутили, а тогда лишь заставили немного поволноваться.

Через несколько дней после того она сказала, что решила выйти за него замуж. И все прежнее не только сгладилось, а будто его и не было. О женитьбе Леонид тогда не думал, так как только что окончил институт, не имел даже настоящего костюма. И вообще сам никогда не отважился бы первым сказать ей об этом. Какое тут замужество, если она только на первом курсе мединститута, если и ухаживания-то настоящего почти еще не было.

— Ты правду сказала? — спросил тогда Леонид дрожащим от волнения голосом. — Не шутишь, Люда?

Девушка покрутила головой.

— Ты еще ни разу не призналась, что любишь меня. Правда?

— Вот теперь и признаюсь. Что, не веришь?

И Леонид замолчал. Как он мог упрекать ее, а тем более допытываться о чем-то, если сам любил сильно и уже часто ловил себя на мысли, что считал бы за счастье выполнить каждое ее желание, даже самое капризное и неуместное.