Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Если не хочешь или боишься, то у меня есть кандидатуры… — будто ножом резанула тогда Люда.

Эти слова звучат в памяти и поныне! От них даже мурашки по телу бегут, стыдно становится за свое человеческое достоинство. А тогда подумалось, что это со злости девушка сказала, потому что заметила его нерешительность.

И твердость была проявлена — на другой день они расписались.

…«Вот она, Людочка… — думал теперь Высоцкий, незаметно поглядывая на неожиданную посетительницу. — Как-то уже и не подходит к ней это ласковое имя».

— Людмила! — вдруг сказал он громко и так резко, что женщина вздрогнула. — Ты же хорошо знаешь, что наши нынешние встречи вовсе не доставляют нам радости… Особенно мне… Ведь ты уже не первый раз приезжаешь без всякой необходимости.

Людмила молчала, — видимо, вопрос этот был неожиданным для нее. Однако ни на лице, ни в глазах нельзя было заметить никаких перемен. Она, кажется, не рассердилась и не обиделась. А вскоре засмеялась, чем немного смутила Высоцкого.

Эту черту в ее характере Леонид Александрович замечал и раньше, особенно во время предыдущих встреч. Иной раз говорил ей такое, что казалось, заплакать надо было от обиды или от признания своей вины. А она и тогда смеялась. Неужели это выдержка, признак крепости нервов? А может, просто безразличие?

Смеясь, Людмила продолжала:

— А почему тебе так неприятно? Я же алиментов не требую, не за что. И семью твою не разбиваю, — у тебя ее нет, насколько мне известно. А может, уже кто-нибудь запустил в душу коготки? Ты влюбчив — я знаю.

— Не от кого тебе было об этом узнавать, — сдержанно заметил Леонид Александрович.

— Почему не от кого? В меня ты слишком быстро влюбился.

— Был такой грех, должно быть по молодости.

— Почему грех? — немного повысив голос, спросила Людмила. — А может, как раз в этом было твое счастье?.. Еще и теперь рады были б некоторые, если б я…

— Ну хватит!.. — перебил ее Высоцкий. — Я уже знаю, о чем ты будешь говорить.

— Вовсе не о том, — возразила женщина. Глаза ее озорно сверкнули. — Конечно, есть там кое-какие… Было бы время да желание…

— Этого у тебя хватает. Ты ведь не работаешь?

— Пока что нет… Ну почему ты меня перебиваешь, не хочешь выслушать?

— Говори, слушаю.

— Я хотела сказать, что если б не тот тяжелый случай, то мы и теперь жили бы вместе. Может, и счастливы были бы.

Высоцкий тяжело вздохнул и встал. Когда обогнул стол, будто по какому-то принуждению посмотрел на стройные ноги в необыкновенно модных и изящных туфлях. Людмила заметила это и не изменила своей свободной позы, даже не попыталась прикрыть плащом колени.

«Гляди на меня, — говорили ее слегка смеющиеся, но уже с оттенком тоски глаза. — Гляди и любуйся сколько хочешь, — я ведь не стесняюсь тебя. Вспоминай былое да знай, что не случайно когда-то увлекся».

— Через сколько дней после меня ты вышла за другого? — приглушенно спросил Высоцкий. Спросил и почему-то направился к двери, хотя едва ли в этом была необходимость. Дошел, открыл зачем-то, посмотрел в приемную и снова вернулся к столу. С трудом скрывая волнение, остановился возле кресла, в котором вчера сидела Ева. На какой-то момент представил ее лицо, молодое, одухотворенное, с веселыми и в то же время внимательными глазами.

Теперь тут — Людмила. Чтоб как-то оторвать мысли от ее крикливой модности и красоты, он почему-то оглядел свой серый костюм самого обычного покроя и отнюдь не новый. Взглянул потом на свои туфли, желтые, но уже почерневшие, на толстой микропорке. Какими бахилами они выглядели по сравнению с новенькими лакировками на гвоздиках-каблучках! Высоцкий будто испугался такого сравнения и отошел.

— Через сколько дней, спрашиваешь? — заговорила в это время Людмила. — Не помню уже, через сколько, но если б не твой однокашник, то, может, и ни за кого не вышла бы. Как пристал, как привязался!.. Прилип как смола… Уверил меня, что ты… не вернешься.

— Пускай бы ты мне поверила, моей правде. Я от тебя ничего не скрывал.

— Он, может, горевал и о тебе, но и без меня жить не мог.

— И сколько же вы пробыли вместе?

— Около года. Не вспоминай лучше об этом!..

— Маловато для влюбленных, — почти с издевкой сказал Высоцкий. — Вам же никто не мешал.

— У каждой женщины есть свой идеал, — как-то заученно проговорила Людмила и спрятала округлый подбородок в воротник плаща. Ей, конечно, не хотелось говорить об этом, и Высоцкий чувствовал это. Сколько раз замечал и прежде, что Людмила старательно избегала какого бы то ни было самоанализа, ее глаза и лицо начинали играть только тогда, когда она хвасталась и выслушивала комплименты.

И все же Леонид Александрович спросил о теперешнем муже, замдире — идеал он или не идеал?

Людмила повернулась к нему, когда он снова сел за стол, — шелковый плащик прошелестел и на этот раз. Уставилась глазами, казалось и открытыми, но смотреть в них не хотелось. Сказала решительно, будто шла на великий подвиг:

— Нет, не идеал! Пожалуй, только одного тебя и любила.

Помолчала с минуту, опустив глаза, потом едва слышно добавила:

— И теперь люблю.

В словах ее была как будто и неподдельная искренность, и если б сказала их не Людмила, то, наверно, можно было бы поверить. Но этой женщине Высоцкий не мог больше верить, хотя временами ловил себя на том, что иной раз что-то просыпалось в душе, когда случай напоминал о ней. Особенно волновало и подчас долго оставалось в памяти далекое прошлое, чего уже никаким чудом нельзя вернуть. Может, потому и тосклива скорбь о невозвратном и неповторимом. Видимо, и вспоминалась Высоцкому только та далекая и теперь уже как бы сказочная девушка, немного наивная, ветреная, но бесконечно влекущая. За ее необыкновенную красоту и удивительную нежность можно было простить все. В то время хотелось верить ей — она умела быть и искренней.

Да, это была она, Людочка, студентка первого курса мединститута. Но совсем не эта Людмила, что сидит теперь напротив, по другую сторону стола. Красота у нее сохранилась, хотя уже не прежняя, а больше показная. Но эта красота еще может заслонить все, что есть в ее натуре мелкого и недоброго, может ослепить иного и заставить смотреть сквозь кривое зеркало не только на нее самое, но и на других людей.

Высоцкий видел эту красоту, чувствовал ее притягательную силу, но она уже ничуть не задевала его души, не порождала в ней прежней нежности и веры. Даже самая лучшая правда, исходившая от этой женщины, могла выглядеть теперь неправдой, да еще порой и непристойной, ранящей.

— Не любишь ты меня! — чуть не крикнул Высоцкий. Посмотрел на дверь и, опустив голову, притих.

Его слова эхом отозвались в углах комнаты, потом вдруг оборвались, и в кабинете установилась глухая и скучная тишина. Тяжело оставаться в такой глуши хоть одну минуту. Да еще с человеком, который не может принести ничего светлого. Высоцкий слышал свое неровное, взволнованное дыхание, слышал, как дышит в воротник плаща Людмила. Что-то подмывало крикнуть еще раз, чтоб нарушить, отогнать от себя эту неприятную тишину, но он сдержал себя и лишь приглушенно добавил: