Борис Зайцев - Первый год

— Да, да! — отвечал учитель.

— Здравствуйте, Виктор Петрович!

— Здравствуйте, Алеша. Садитесь. Я сейчас.

Логов не случайно оставил ученика одного: он заметил, как тот покосился на книги, и хотел дать ему возможность посмотреть их.

Учитель повозился в кухне у печки, вымыл руки, закурил.

«Ведь пришел же, разбойник, пришел! Ловко я его вчера: «Я т о ж е пишу стихи!» Ну, стихотворец, душа из тебя вон, теперь ты никуда не денешься!»

Логов смял папиросу и быстро вошел к ученику.

Алексей, услышав шаги, поспешно сунул на полку этажерки томик Есенина, но задвинул его так глубоко, что Виктор Петрович это сразу заметил.

— Книгами интересуетесь? Хорошее дело! — проговорил учитель, а сам подумал: «Есенин! Ясно, ясно».

Логов предложил ученику табурет и сел напротив.

— Ну, где же ваши стихи?

— Виктор Петрович, да кто вам сказал, что я пишу стихи?

— Никто не говорил, но я в этом не сомневаюсь. Даже могу сказать, в каком духе вы пишете.

— А скажите, скажите! Интересно!

— Я уверен, что вы поклонник Есенина и подражаете ему.

Степной удивленно вскинул брови.

— …Что Лермонтова вы любите еще больше…

Степной пожал плечами и растерянно улыбнулся.

— …Что вы склонны к одиночеству и что эта тема едва ли не самая главная в ваших стихах.

Степной хлопнул себя по колену ладонью и поерошил волосы. Его красивое лицо выражало теперь не удивление, а восторг.

— Виктор Петрович! — воскликнул он. — И откуда вы все знаете? Вы что, волшебник?

— Не удивляйтесь, Алеша. Я же говорил, что сам пишу стихи, так что поэта за версту вижу.

— Значит, я похож на поэта?

— Я уверен, что вы не только похожи, но и на самом деле поэт.

Степной ничего не ответил, только лицо его просияло.

Виктор Петрович, глядя на него, подумал:

«Ишь как расцвел! Любишь, когда хвалят. Погоди, дружок, я же тебя и поругаю».

— Значит, и вы пишете стихи? — спросил Алексей после долгого молчания.

— Да, пишу. У меня и в печати есть, наверное, стихотворений двадцать.

— А дадите почитать?

— Ну, конечно! Я не держу их в секрете, как некоторые молодые люди.

Они оба рассмеялись от души. И этот неожиданно веселый смех, которого никто в школе никогда не слышал от Степного, и эта первая искренняя беседа со скрытным учеником, обещающая полное сближение, очень радовали Виктора Петровича.

— Где-то были газеты. Сейчас найдем. — Логов порылся в ящиках стола.

— Одну газету мы уже читали, — без улыбки сказал Алексей, — с вашим фельетоном. Правильно, конечно. Поделом.

Хотя именно от Степного лучше всего можно было узнать, как отнесся к фельетону его друг Сема Гулько, Виктор Петрович поспешил отвлечь ученика от этого разговора: он неизбежно привел бы к осуждению поступков родителей, чего нельзя было допустить.

— Вот газеты, и здесь, в альманахе, две басни.

Алексей стал читать.

— «Нержавеющая слава…» Хорошо! «Вянут звезды на востоке, осыпаются, как цвет». Это совсем здорово! — поминутно восклицал он. — А такое, Виктор Петрович, похожее и у меня есть.

Алексей расстегнул пиджак и вытащил из-за пояса черный клеенчатый переплет, из которого торчало множество листов бумаги разной длины, клочки газет и карандаш.

— Вот послушайте. Недавно нацарапал.

Алексей незаметно увлекся и читал одно стихотворение за другим.

— …А вот еще. «Ночь» называется.

Степной замолчал и опустил голову. Виктор Петрович тоже некоторое время сидел молча, до боли сжимая пальцами вспотевший лоб.

— Алеша, — наконец тихо заговорил учитель. — Алеша, неужели ты так страшно одинок и так несчастлив?

— В стихах я никогда не вру.

— Но противоречишь себе. Разве ты на самом деле ищешь «участья и тепла»? Как раз наоборот: с тобой многие хотят сблизиться, и я первый, но ты держишься в стороне, всех избегаешь. Ты сам создаешь себе одиночество!

Степной кусал губы и комкал тетрадь.

— Конечно, сам, Алеша! Ты весь ушел в себя, замкнулся и воспеваешь свое горе горькое, даже как будто наслаждаешься им. Кроме своих узколичных чувств, ты ничего знать не хочешь. Неверно, Алеша! Так ты погубишь свой талант. Личные чувства, конечно, нужно описывать, но не все, а только те, что передают чувства других людей, всего народа. Понимаешь? А у кого из советских людей ты найдешь это свое одиночество или эту мировую скорбь? Смешно и говорить!

Учитель хотел было закурить, но, разминая папиросу, сломал ее и бросил.

— Если хочешь знать, вот это «гордое» одиночество и завело тебя в тупик. Оно и погубить может. Разве мало таких примеров! Одиночество, Алеша, пожалуй, одна из самых страшных пыток для человека… Помнишь, я рассказывал в классе горьковскую сказку о Ларре?

Виктор Петрович встал и заходил по комнате. Степной еще ниже опустил голову, ковыряя пол носком ботинка. Лица его учитель не видел.

— Так-то, Алеша! По форме твои стихи довольно удачны, у тебя уже выработалась техника. А вот содержание подкачало… Знаешь что, Алеша! Попробуй-ка некоторое время ничего не писать. Займись чтением; книги можешь брать у меня. Только не читай на уроках! Учение, Алеша, прежде всего! Без знаний и не мечтай о поэзии!.. Так вот, попробуй не писать пока. Продумай хорошенько наш разговор, разберись во всем, повнимательней присмотрись к товарищам, ко всему, что тебя окружает. А там — вот увидишь! — и новые строки придут, лучше прежних, и бодрость, и светлая вера солнцем ворвутся в твои стихи! Ты сам будешь смеяться над своими вчерашними слезами… Да и тебе ли, такому юному, грустить! Это в наше-то время! Ты оглянись вокруг да посмотри, какая жизнь у нас!

Степной резко встал и в упор посмотрел на учителя.

— Напрасно стараетесь! — нервно крикнул он. — За советы благодарю, только я в них не нуждаюсь. Мой отец умер в ссылке, мать больная, еле ходит… жрать нечего, а вы — «солнце», «счастье»! С Храмовым о счастье поговорите: эта свинья закормленная вас лучше поймет…

Алексей смял свою тетрадь и вышел. Виктор Петрович не удерживал его. Учитель понял, что потерпел еще одно поражение, когда победа, казалось, была так близка. И вдруг он услышал голос Митревны: