Борис Зайцев - Первый год

— Вот именно, сочиняю. Только я о другом. Понимаете ли… — Виктор Петрович торопливо размял и прикурил папиросу. — Понимаете, Геннадий Максимович, я сглупил, я не сумел подойти к нему. Алексей очень способный парень, но отшельник и стихи пишет мрачные, унылые. Я и хотел убедить его, чтоб он лучше ко всему присматривался. В общем произнес длинную и скучную речь. Потом стал говорить о счастье, а что у него в семье горе, я толком и не знал. Вы слыхали что-нибудь об его отце?

— Никогда не слыхал.

— Я тоже. Ведь от Алексея ничего не добьешься, и мать не лучше.

— Вот оно что… Ну-ну, дальше.

— А что дальше? Степной отчитал меня и ушел. Если б не соседка…

И Виктор Петрович рассказал, как малограмотная женщина запросто сделала то, чего не смог сделать он, человек с высшим педагогическим образованием.

— Да, интересный факт, — согласился Белов. — Вот вам отличный пример народной педагогики. Алексей, говорите, записку оставил? Что же он пишет, если не секрет?

— Какие могут быть секреты! Я ее наизусть помню: «Извиняюсь, хотя вы тоже… В общем ладно. Я все равно уважаю вас».

— Чисто степновский стиль, — заметил Геннадий Максимович. — Однако, мой дорогой коллега, я не вижу причин для в а ш и х мрачных настроений. Любви Степного, я думаю, вы не добиваетесь, а уважать вас… вы же заставили его уважать вас! Хочет он этого или не хочет, но ему также придется выполнять ваши требования. Кроме того, мальчишка, по-моему, явно тяготеет к вам: вас роднят общие творческие интересы, ему нужна ваша помощь, ваш совет, и он это чувствует. Степной, можете не сомневаться, обратится к вам.

— Вы уверены?

Виктор Петрович сам уже был в этом уверен, но лишний раз хотел услышать мнение других.

— Совершенно уверен! Вам остается применить особенно важную для него форму воспитания… Какую?

Логов не мог не улыбнуться:

— Экзаменуете! Остается, конечно, воспитание в процессе художественного творчества. Однако время не ждет.

Виктор Петрович и Геннадий Максимович снова взялись за лопаты. Вдвоем они быстро закончили сугроб, помогли Валерию Дмитриевичу, который работал рядом, и вместе пошли домой.

— Виктор Петрович, — говорил заведующий учебной частью, — так я проверил контрольную по математике, ту, что сам проводил.

— Ну и как?

— Результат самый неожиданный: половина вашего класса получила плохие отметки.

— Что вы говорите?!

— Да, представьте! И ведь задачи мы подобрали нетрудные. Ребята подготовлены слабо.

— Ничего не понимаю! Ведь Иван Кузьмич прекрасные уроки дает, и вдруг…

— Отставание по математике создалось, конечно, не вдруг. Просто мы недоглядели.

Виктор Петрович втайне надеялся, что Степной еще придет к нему. Он ждал его каждый день и не дождался.

«Сам схожу, — решил учитель. — Надо же, наконец, выяснить, что там у него в семье».

Логов не узнал Первого Шурфа, потому что привык видеть поселок черным, а теперь он стал белым. Занесенный снегом низкий домишко Степного был похож на сугроб. Лишь труба, из которой шел слабый дымок, да узкая расчищенная дорожка, напоминавшая траншею, обнаруживали человеческое жилье.

Учителя встретила мать Алексея. Поздоровались.

— Сын дома?

— Нету.

— И очень хорошо. Мне с вами нужно побеседовать. Вас как зовут?

— Кличьте бабкой Фетой.

— Неудобно так… Отчество скажите.

— По батюшке, что ль? Филипьевна.

— Феоктиста Филипповна, значит.

— Да-а, Феоктиста Филипьевна! — вздохнула женщина. — Когдася меня так величали… Да все с поклоном, с почтением, потому человеком була. А теперя… — она махнула рукой. — Что пустое гутарить!

«Видно, давно ее так не называли, что старину вспомнила, — подумал Виктор Петрович. — Интересно послушать…»

Но Феоктиста Филипповна сидела в глубокой задумчивости, подперев кулаком дряблую щеку.

Чтобы возобновить разговор, Логов сказал осторожно:

— Понимаю, что вам тяжело, но и отчаиваться…

— Чего? — словно проснувшись, спросила женщина.

— Тяжело вам, говорю, но рук опускать не стоит.

— А что ты исделаешъ? Кому жалиться пойдешь? Кто тебе подсобит, когда жизня такая? Рази в наше время так було? — Лицо Феоктисты Филипповны потемнело, и в тусклых глазах ее вспыхнула не стертая годами, застарелая вражда. — Рази мы думали об куске хлеба? Да мы по всей станице первые богачи були!

«Вот как! Из раскулаченных, значит. Ясно, теперь все ясно». — Учитель встал и заходил по комнате.

— Что было, то прошло, — сказал он.

— Звестное дело, прошло. Радовайтесь! — Феоктиста Филипповна отвернулась, плечи ее затряслись от внезапно вырвавшихся рыданий. А минуту спустя она снова смотрела на Логова ненавидящими глазами и кричала:

— В милицию теперя пойдете? Идить! Нехай заберут! Нехай! Все одно жизни нету.

— А сын?

Женщина упала головой на стол, опрокинув какой-то предмет, прикрытый газетой, и снова зарыдала.

Виктор Петрович услышал запах водки.

«Пьет. Вот почему она разговорилась! Нет худа без добра».

Логов удивлялся, что ему не было жаль несчастную старуху. И ее слезы почему-то не растрогали его. Потом он понял, отчего это происходило: Феоктиста Филипповна была женой и сообщницей кулака, а кулаки повесили его деда, с кулаками воевал его отец.

«Конечно, она хвалит сыну старую жизнь, а советскую власть ругает. Отсюда и отчужденность, и озлобленность, и стихи такие…» Не взглянув больше на старуху, Логов шагнул через порог.

Двадцать девятое декабря — последний учебный день перед зимними каникулами.

Дети, как их ни настраивай на работу, как ни требуй внимания, уже чувствуют близкий отдых. И усидишь ли спокойно за партой, да еще во второй смене, когда с улицы доносятся смех и крики малышей, уже отпущенных на каникулы, когда дома пекут праздничные пироги и тайком готовят подарки, когда в окна классов морозными ветвями каких-то сказочных деревьев уже стучится Новый год!

В зале, у елки, и в пионерской комнате деловитая суета: рисуют, клеят, красят, подвешивают. Сюда могут войти только избранные счастливцы из числа лучших учеников. Остальные завистливо поглядывают на закрытые двери.

Некоторые старшеклассники, освобожденные от занятий, тоже не сидят без дела. Володя Светлов просто сбился с ног: не успел он закончить объявление о новогоднем бале-маскараде, как его потащили в пионерскую раскрашивать союзный герб; только он взялся за кисть, а его уже тянули к елке. Люба Поярцева сидела у школьного пианино и неустанно повторяла какой-то трудный пассаж. По сцене, изредка заглядывая в книгу и шевеля губами, прохаживалась Галя Минская. За кулисами вздыхал баян, и ему нежно вторила скрипка.

И вот настал торжественный день — первое января.