Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Я протискивался среди тонких упругих ветвей тальниковых кустов, пробивая дорогу шедшим сзади девушкам. Вдруг странный аромат вновь окутал меня. Я невольно остановился, оглядываясь и не находя того, что искал. Сзади на меня налетела Маша.

— Что ты?.. — воскликнула она раздраженно. — Чего ты смотришь по сторонам?

— Откуда духи?.. — спросил я. — Какие-нибудь цветы? Где они?

— Какие еще цветы?.. — тем же недовольным тоном произнесла Маша. — Ты все время что-то выдумываешь.

Я глубоко вобрал воздух.

— Разве ты не чувствуешь запаха? — спросил я.

Наталья, все время молчавшая, негромко воскликнула:

— В самом деле… Как духи…

Маша тихо засмеялась, я никак не мог привыкнуть к неожиданным сменам ее настроения, и с недоверием смотрел на нее.

— Да, — сказала она, — теперь я поняла. — Она перестала смеяться и живо оглядывалась вокруг. — Тальник пахнет. Осенью, когда вянут листья, или когда ветви нарублены, чтобы плести корзины… В первый раз я узнала это девочкой, весной отец нарубил тальника для корзин и принес в юрту… — Маша нахмурилась и, прислонившись плечом к упругому тонкому стволу тальника, слегка покачивалась, налегая на него всем своим некрупным, легким телом.

— Что ты?.. — спросила Наталья и протиснулась между ветвей тальника к подруге.

— Это все бабушка Катя… — сказала Маша. — Наговорила нам. Я опять вспомнила… Иду и все думаю, думаю… И этот запах тальника… сначала я даже не поняла… Мы жили недалеко от бабушки Кати, два дня на оленях. Мне и сестре было совсем мало лет, мама умерла, отец заболел и не мог охотиться. Тогда он стал плести корзины из тальника на продажу, а нас отвез в интернат. Разве мы сами от него ушли? Ему было трудно, он нас отвез… А потом он умер, и мы остались одни… Вот, видите, куча ветвей, наверное, бабушка Катя нарубила для корзин… — Маша кивнула в сторону груды ветвей с потемневшими, свернувшимися в кулачки листьями, сложенных в засохшей траве.

Она вдруг оттолкнулась от тальникового стволика и побежала в сторону пароходов, ловко проскальзывая меж кустов. Наталья безмолвно смотрела ей вслед. Лицо ее было бледно, губы плотно сжаты. Я пошел к груде сучьев, с силой расталкивая плечами тальниковые кусты, присел, понюхал увядшие листочки. От них исходил лишь сыроватый запах прели. Но стоило подняться во весь рост, как я опять ощутил тонкий аромат, исходивший от всей груды сразу. Наталья подошла ко мне, тоже присела и приблизила лицо к пожухлым листьям на срубленных ветвях. Тоже поднялась. Мы стояли, полузакрыв глаза и вдыхая аромат увядшего тальника.

Совсем близко оглушающе грохнул выстрел. Просвистела пуля или заряд крупной дроби, мне показалось, над самой моей головой. За деревьями послышался треск ломаемых ветвей, кто-то быстро уходил в глубину тайги. Я хотел кинуться вслед стрелявшему, меня охватил не страх, а гнев, таким подлым показался мне этот выстрел, когда мы спокойно стояли среди тальника. Наталья стремительно загородила мне дорогу.

— Не надо! — воскликнула она. — Это… — она запнулась, ища подходящего слова, — это шутка, — пробормотала она.

— Шутка! — воскликнул я. — Так можно убить человека.

— Никто не собирался тебя убивать, — слишком горячо сказала Наталья, — я стояла рядом, в меня могли попасть так же, как и в тебя… Просто пошутили, пуля прошла высоко, только кажется, что она просвистела рядом.

Мы постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам по сухим сучьям.

— Иди, — сказал я, пропуская Наталью вперед.

Она прошла мимо, опустив голову и не глядя на меня. Когда мы были уже рядом с поляной, на которой стояла поленница, Наталья остановилась.

— Я прошу тебя никому не говорить об этом… — сказала она. — Можешь ты исполнить мою просьбу?

— Хорошо, — помолчав, сказал я. — Ты знаешь, кто стрелял?

— Знаю, — сказала Наталья, опуская глаза.

Я стоял молча перед ней, думая о том, что и я тоже знаю: Федор.

— Это подлость, — сказал я.

Наталья подняла глаза, лицо ее стало отчужденным и холодным. Она медленно, отчетливо проговорила:

— Людей судить легче, чем самого себя… — Она прямо и строго смотрела на меня, не отводя взгляда, я не выдержал и отвернулся, посмотрел туда, где за деревьями двигались нагруженные дровами мои товарищи.

— Прости, — сказал я, — может быть, я чего-то не понимаю…

Я зашагал дальше, не оглядываясь. Первым, кто повстречался мне у парохода, был Коноваленко. Он тяжело топал меж пней и кочек в одной рубахе навыпуск, с деревянным станком-понягой за плечами, нагруженный выше головы кругляками с красной корой.

— Сейчас и я… — торопливо, словно извиняясь, сказал я ему, когда он проходил мимо.

— Да мы сами погрузим, стоит ли вам мараться, — добродушно ответил он.

Не слушая его, я побежал по сходням на пароход надеть стеганку и взять понягу.

Метровые чурбаки укладывали на доску с лямками для плеч и поперечной приступкой, на которую, собственно, и наваливались поленья стенкой выше головы. За первым «возом» подошел я к боцману Луконину. Тот принялся кидать поленья на мой станок, как на телегу, без малейшей осторожности и сожаленья.

Часа через два трюм был забит чурбаками; те, что не поместились, уложили на корме под буксирными арками. «Индигирка» отвалила от берега и тронулась вверх по реке.

Я поднялся в рулевую рубку. Мне хотелось постоять рядом с Лукониным просто так, без всяких разговоров.

Впереди показались длинные песчаные косы. Луконин в раструб мегафона позвал:

— Вахтенный!

На бак вышел Федор, вопросительно посмотрел на Луконина. Тот в мегафон сказал:

— Возьми наметку, промеряй.

Федор проворно схватил лежавший вдоль борта шест, размеченный белыми и черными полосами, и, пронзая им воду, наметывая, стал выкрикивать глубины фарватера.

Я вышел из рубки и спустился с мостика на бак. Федор, занятый своим делом, не обращал на меня никакого внимания. Окончив по взмаху руки Луконина промеры, матрос уложил шест на место, но с бака не уходил. Мы стояли друг подле друга. Он смотрел на меня холодными, как металл, глазами и ничего не говорил. Молчал и я.

На другой день опять поднялся я в рубку к Луконину, хотел спросить о Федоре — что за человек?

У штурвала стоял Данилов. Лицо у него было напряженным, глаза смотрели на реку пристально, не отрываясь. Мне подумалось, что вот так он, наверное, следит за диким оленем, выбирая момент для выстрела. Луконин стоял рядом с ним и спокойно смотрел на разводы и вспучины по воде, временами говоря, куда следует повернуть колесо штурвала. Иной раз Данилов сам поворачивал штурвал, при этом взглядывал на своего учителя и вопросительно произносил одно лишь слово: «Ладна?» Луконин молча кивал, а если покачивал головой, Данилов поспешно поворачивал колесо обратно.