Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Ведомости на оплату грузчиков на столике лежали, — сказал старпом. — Он их увидел, взял посмотреть… А что там, секреты какие есть?

Слушая голос старпома, я представил себе, как он, выкатив глаза, уставился на Васильева.

— Какие еще секреты? — раздраженно сказал начальник пароходства. — Не люблю, когда в мои дела вмешиваются. Без размаха, без риска пропадешь тут. Мне отвечать, мне и видней, как работать! Вот тебе и все секреты!

— А я-то что? — сказал старпом. — Мое дело маленькое…

Ко мне во вторую половину каюты заглянул Васильев, лицо его с печатью раздражения сделалось холодным, неприязненным. Он молча кивнул и тотчас отвернулся, сказал старпому:

— В другой раз прошу докладывать… — и вышел из каюты.

Мне стало неприятно, невольно я оказался свидетелем разговора, который не предназначался для моих ушей.

Вошел Коноваленко.

— Не знаешь, кого слушать, — пробормотал он и развалился на диванчике. Взглянул на меня, спросил: — Слыхал?

— Что? — спросил я, растерявшись от вопроса Коноваленко. Дорого я бы дал, чтобы не оказаться в каюте, когда вошел Васильев. Что же, я теперь должен буду рассказать о странном разговоре Васильева и Коноваленко начальнику политотдела? Или сделать вид, что ничего не слышал и не вмешиваться в чужие дела? Наверное, Кирющенко и так все ясно с этими ведомостями, — пришла мне в голову спасительная мысль.

— Слыха-ал… — баском протянул Коноваленко, — все ты слыхал. Вот оно как выходит: один меня не принимает, гонит куда подале, да и ты вместе с ним, а другой и готов принять, когда с обманам, и не спрашивает меня, хочу ли я. А может, я расхотел с обманом-то? Вот как выходит: вы, праведники, не хотите меня принимать, а по-старому я уже не могу, с обманом не могу. Куда же мне подеваться? Ну вот ты, комсомолец, помогать мне собрался, душа непорочная, что ты мне присоветуешь? Молчишь? Мо-олчишь! — с каким-то торжеством протянул Коноваленко, будто в моем молчании заключалось и мое поражение. — Молчишь потому, что жизнь ты привык видеть с одного боку, а у нее, у жизни, есть и другие закрайны, для тебя за семью печатями. Да-а… Вот такие-то вот дела! А ты интересуешься, почему я с водкой компанию вожу. Давай по маленькой, а? — неожиданно заключил Коноваленко. — Перед работой помогает.

— Не буду, — сказал я угрюмо.

Коноваленко посмотрел на меня долгим-долгим взглядом.

— Ты своему Кирющенко про то, что здесь слышал, не вздумай наплести. Не твоего ума, без тебя они разберутся. Васильеву тоже, знаешь, не легко приходится, дело знает и мужик смелый. Оставь, не встревай, без тебя все обойдется.

Что мне было отвечать? В чем-то Коноваленко прав, — в чем, я и сам как следует не понимал. Мы посидели молча, глаза Коноваленко сами собой стали закрываться, он устал и хотел спать.

— Тайгу пойду посмотрю, — сказал я.

— Эка невидаль… — пробормотал Коноваленко. Голова его склонилась на грудь, он спал.

Я осторожно поднялся с диванчика, постоял над Коноваленко, он не просыпался. Стало как-то неловко идти смотреть тайгу, когда все эти усталые люди будут грузить дрова. Вышел на палубу.

Погрузка еще не началась, матросы чалили пароход, выбирая для троса деревья покряжистее, налаживали два трапа, среди деревьев обмеряли поленницу… На пароход набежала волна тонкого аромата, напоминавшего запах скошенного и слегка подсохшего сена. Но в тайге не могло быть сена, и некому было его косить, да еще глубокой осенью. И запах был тоньше, душистее, словно в воздухе растворился аромат дорогих духов. Я смотрел на матросов, занятых своим делом, на стряпуху, по-пароходски, кока, иногда появлявшуюся на палубе, крепко сбитую, в белоснежном халате, черноокую Дусю, спасенную Лукониным во время катастрофы в море. Никто не выказывал никакого удивления, никто, видимо, и не замечал нахлынувшего из тайги аромата, от которого я странно разволновался,

И вдруг все пропало, воздух стал обыкновенным, пропитанным сыроватыми лесными запахами. Что это было? Я сошел по качающемуся трапу на берег, ступил на мягкие, мшистые, лилово-красных тонов кочки. Сделал несколько шагов и оказался один на один с тихой светлой тайгой. Небольшие прозрачные лиственнички с лимонножелтой хвоей тонким узором проступали на голубевшем небе. Часть иголок с их ветвей осыпалась и золотилась под ногами на красноватой подстилке из мхов, деревца почти не давали тени, и солнечные лучи беспрепятственно пронизывали осеннюю тайгу. Я почувствовал, как меня окутала нежная струя знакомого аромата, и пошел навстречу пахучей струе. Перелезал через поваленные, высохшие стволы деревьев, спотыкался о мягкие кочки, раздвигал плечами упругие ветви тальниковых кустов. И ничего не находил. Может быть, все, что росло в тайге, источало этот запах? Осыпанный золотой хвоей, вышел к берегу узкой протоки. На поляне стояло чье-то жилье с плоской крышей и четырьмя наклонными, как у шалаша, обмазанными глиной стенами. Из отверстия в крыше тянул сизый дымок. Неподалеку на жердях, положенных на врытые в землю столбы, висела желтоватая, лоснившаяся от жира, прокопченная рыба.

Дверь юрты была так же, как и стены, наклонной. Оленья шкура закрывала ее доски, скоба была ременная. Глядел я на эту шкуру, протертую местами до желтоватой кожи, и думал, что и самую юрту, и потертую шкуру на ее двери, и копченую рыбу можно было встретить, наверное, и двести, и триста лет назад. Щемящее чувство оттого, что время будто остановилось и что той жизни, которой я жил, будто никогда и не было, охватило меня. Я никак не мог заставить себя взяться за ременную скобу и войти в юрту.

Послышались чьи-то хлюпающие по болотцу шаги, на поляну вышли двое в ватных куртках и сапогах. Тотчас я признал в них Машу и Наталью. Волосы Маши, ничем не покрытые, рассыпались по плечам, у Натальи — были подобраны под светлую косынку. Они молча остановились у края поляны, не ожидая увидеть меня.

— Кто-то живет здесь… — тихо сказал я, боясь потревожить безмолвие поляны.

— Бабушка Катя, — сказала Маша, — вот кто. Чего ты испугался?

Наталья внимательно смотрела на меня, точно ждала, что я еще скажу.

— Все тут какое-то старое-старое, — заговорил я, не обращая внимания на смех Маши, — точно время остановилось. Вот так стоит эта юрта много-много лет, и нет никакой другой жизни… Нет ни тебя, ни меня, ни Натальи…

Лицо Маши сделалось холодным и строгим.

— Все ты выдумываешь, — сказала она. — Я жила в тайге, в юрте так же, как бабушка Катя, пока отец не отвез меня в интернат… Как это меня нет? Вот я, перед тобой!

Маша уперлась кулачками в бока, пристукнула каблучком сапога по треснувшей под ее ногой ветке, и глаза ее засмеялись.

Наталья, как-то болезненно наморщив крутой лоб тонкими частыми морщинками, переводила взгляд с вяленой, прокопченной рыбы, висевшей на жердях, на юрту, на сизый дымок над ее крышей, на притоптанную землю у порога жилища. Ее взгляд, как и мой в первый момент, когда я вышел на поляну, остановился на двери с протертой оленьей шкурой и ременной скобой.