Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Коноваленко сидел на диванчике, уставившись на палубу каюты, застеленную линолеумом, и молча слушал гневные мои слова. Вчера ночью не мог я сказать ему всего этого, устал, время было позднее, да он и не стал бы слушать во хмелю.

— Да-а… — прохрипел он, — вот так все вы, праведники, гоните, не принимаете… Да, может, и правильно не принимаете, а хоть кто-нибудь из вас спросил: «Отчего ты такой, Петро? Может, помочь тебе надобно чем?»

— Слышал я вчера от вас: отец пить научил… — Я готов был наговорить ему еще каких-то горьких гневных слов, но почему-то запал мой прошел и я пробормотал: — Чем тут поможешь? Ну, чем?..

Коноваленко поднял на меня свои слезящиеся, немного навыкате глаза и, без озлобления, горестно покачивая лохматой головой, сказал:

— Да какая от тебя помощь?

Я снял с гвоздя телогрейку, напялил фуражку, спросил:

— В какой каюте мне поселиться?

Коноваленко тяжело вздохнул, не глядя на меня, проговорил:

— Васильев у капитана поместился, должно, сейчас отсыпается. В кормовых каютах у команды свободных мест нету, все под завязку… Выходит, нам с тобою вместе плыть, хотя, конечно, приятного мало…

Я вышел наружу, на палубу. Плицы колес с натугой молотили по воде. Впереди в кипени солнечных бликов шел пароход с баржами, и сзади виднелись, словно распластавшие по воде крылья, другие пароходы, тянувшие целый город из барж. Суда ярко желтели под солнечными лучами.

На «Индигирке» — тишина, порядок, в рулевой рубке смотрит вперед штурвальный, боцман Луконин, на спор поднявший сразу два мешка. Нет и намека на ночные происшествия.

На корме, под арками, по которым то и дело перекатывался из стороны в сторону втугую натянутый, уходящий к баржам трос, была навалена груда метровых поленьев с красной корой. И не елка, и не сосна — лиственница. Так равнодушно сказал мне Данилов, вахтенный матрос, подметая по стальной палубе ошметки коры. Простую работу свою он выполнял старательно, хотя, может быть, движения его были слишком резки, угловаты.

Выслушал я ответ Данилова — «лиственница» — и разволновался, вот, значит, какая тайга на Индигирке — краснокорая, дерево крепкое, с тонкими годовыми слоями, немного желтоватое. Первая встреча с Индигиркой! Лишь тому, кто долго пробыл в море и все время изо дня в день видел лед, холодную зеленую воду да небо, понятным станет мое волнение…

Я стоял на палубе, вглядываясь вдаль, следил, как постепенно, словно разрубленные, черточки берегов сливались в одну линию слева и в другую — справа, и лишь прямо по носу водная гладь с редкими блестками — небо теперь покрылось облаками и солнце проглядывало лишь кое-где — простиралась до горизонта.

Как-то неожиданно берега сблизились и стало ясно, что пароход шел посреди русла. Из-за поворота показалась свесившаяся над водой пышная, бронзовая бахрома лиственниц. В душе моей наступил праздник: лес! Настоящий лес. Где-то здесь мы будем брать дрова.

Я поднялся на мостик. За штурвалом стоял Луконин. Рядом с ним, широко расставив ноги, утвердился Данилов и, не отрываясь, из-за его плеча смотрел на реку. Переднее стекло было убрано, речной посвежевший ветер ворвался в рубку.

— Возьми штурвал, —сказал боцман Данилову, — держи, чтоб остров по носу приходился, поменьше рыскай и не сваливай со струи.

Данилов встал на место штурвального, расправил плечи, крепко взялся за отглаженные ладонями рукоятки штурвала.

— Ладна! — сказал он.

— Ученик? — спросил я Луконина.

— Надо присмотреть. Паря тихий, самостоятельности нету… Охотник он был, погодя время — пастух. На пароходе непривычный. Стоит у меня, когда свободный от вахты. Все лучше, чем спиртом баловаться…

Я спросил, почему переднее стекло открыто.

— Как иначе? — удивился Луконин, — слива воды за стеклом не углядишь, пароход надо по сливу вести, где самая струя… — Он помолчал и сказал: — Летом в верхнем плесе стоишь у штурвала, солнце так и стегает, будто кто песку в глаза насыпал.

— Трудно вам приходится, — пожалел я.

— Трудно, не трудно — тут никто не спрашивает. Без трудов не проживешь, — резковато ответил боцман.

— Давно вы тут? — спросил я как можно более сдержанно.

Луконин искоса, с хмурым прищуром взглянул на меня, но ответил:

— Дак вот с аварии… Три года назад пришли с Качуга, с Лены на пустое место, построились…

— С какой аварии?..

Он опять взглянул на меня, усмехнулся как-то странно.

— Название соседнего с нами на рейде парохода читали? — спросил он, глядя теперь уже на поверхность реки. — «Память двадцатого августа» — потому, что двадцатого августа в море пароход у нас затонул. Льдиной прошибло борт ниже ватерлинии.

Он замолчал. Молчал и я, может быть, у него на том пароходе кто-нибудь погиб.

— Не слыхали про ту аварию? — оборачиваясь ко мне, спросил Луконин.

— Откуда же мне было слышать?

Он помолчал и, вглядываясь в поверхность реки, разрисованную все время меняющимися кругами и вспучинами от быстрого течения, негромко заговорил:

— Матросом я на том пароходе плавал. Дружок у меня был, боцман Федоренко. Приказал мне перебраться по тросу на баржу принимать женщин и детей, а после того и команду. Всех, кроме него и капитана, спасли. Жену его, Авдотью, последней приняли, не хотела от него уходить, силком он ее к тросу привязал… Беда нас с Авдотьей соединила, так с тех пор вместе и плаваем, я боцманом стал, как и Федоренко, она коком, как и была. Хошь жалей, хошь не жалей — такая у нас жизнь, — добавил он и, плечом отстранив Данилова и взявшись за рукоятки штурвала, стал быстро поворачивать колесо. Пароход входил в крутой изгиб русла.

Далеко впереди на отблескивающей глади воды что-то чернело.

— Смотри, лоси! — воскликнул Луконин.

Весь он напрягся, наклонился вперед, мне показалось — того гляди схватит штурвал и повернет пароход вдогонку за зверями. Охотничья душа!

Течение сносило двух плывущих зверей ближе к пароходу, стали видны широкие рога над головой одного из них, едва торчавшей из воды. Загремели ступени трапа, на мостик взбежал, видно только что проснувшийся Васильев без фуражки, со встрепанными волосами, в одной тельняшке, сжимая в руках охотничье двуствольное ружье.

— Лосей видите? — закричал он, врываясь в рулевую рубку. — Рога-то какие! — в восхищении воскликнул он. — Давай наперерез, успеть бы перехватить, пока они до берега не добрались.

Луконин покатил колесо штурвала, направляя пароход между берегом и лосями.

— Прибавь, — крикнул Васильев, наклоняясь к рожку переговорной трубки в машину.

Плицы ожесточеннее забили по воде, пароход упрямо перебарывал темные струи реки.

— Не успеем, — сказал Луконин, — до берега доплывут. Да по мне пусть оба уходят…