Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

Сейчас его внимание привлекла крохотная дырка на брюках: «Думал, износа не будет, а износились». Он ковыряет ногтем материю, туго натянутую на коленке. Когда-то в этих брюках и в такой же гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в сапогах Говорухин ходил на работу, на торжественные заседания, в театр и в гости. «На то была мода, — размышляет он, вспоминая былое. — Теперь в сапогах да в галифе — только на охоту, а всюду являйся в пиджачном костюме, в галстуке… Да-а, все переменчиво…»

Размышления Говорухина прервал Саша.

— Ну, я в разведку, — сказал он, — а вы тут займитесь… — Он не договорил, зная, что Говорухин все понял.

Натянув голенища резиновых сапог до паха, Саша пошел напрямик через кусты, ступая длинными ногами легко и неслышно.

Говорухин докурил, затоптал окурок в сырую луговину, пошел искать валежник. Так уж повелось издавна, что сбор топлива на охоте и рыбной ловле входит в его обязанности, как и вся самая простая работа. Шофер Саша, отличный охотник, руководит охотой. Это Говорухин признавал за ним беспрекословно и подчинялся ему добровольно.

Одного он не мог понять: почему он, вооруженный прославленной зауэровской бескурковкой, всегда добывает дичи меньше, чем Саша со своей старенькой «тулкой». И зрение у него, у Говорухина, хорошее, и руки сильные, а что-то не получается, что-то не везет…

Медленно идет день. Солнце показывает время паужина и уже не так печет, как в полдень, но все еще жарко и ослепляюще. Тишина стоит гнетущая, мертвая. Шаги Говорухина и треск ломаемых им сучьев раздаются пугающе громко. Мокрый, весь в поту, он садится у кучи хвороста, вытирает лицо и шею большим клетчатым платком, осматривает ссадины на руках, ворчит на жару, на мух, на шофера…

Саша пришел по-прежнему неслышно, когда Говорухин подремывал в тени машины, глянул на хворост, бросил небрежно:

— Мало.

Открыв глаза и почесав под расстегнутой и распоясанной гимнастерской, Говорухин осторожно спрашивает:

— Может, хватит, Саша? А?

— Мало! — твердо, почти повелительно отвечает шофер.

— Может, ты разок сходишь, Саша?

— У меня другое дело, машину надо проверить, чтоб в полной готовности. Я же шофер. Слово французское, означает — водитель. Значит, я обязан только водить автомобиль. Вот, например, машинист на железной дороге, приходит на работу — ему дают подготовленный исправный тепловоз, и он ведет его. Или летчик. Ему самолет подготовят техники, механики, электрики, его дело лететь. Или врач-хирург — берется за операцию, когда ему приготовят весь инструмент, материал, лекарства, он вымоет руки и приступает к операции. А я? Мое дело водить автомашину, а я ремонтирую ее, готовлю к поездке, мою, смазываю. Нет, это дело не мое. Это должны делать слесаря, мойщики, механики и давать мне машину технически исправную, чистую.

— В больших гаражах так и делают, а у нас на все учреждение одна машина, этот «козел», и по штату положен только водитель.

— Можно приглашать со стороны механика, мойщика, слесаря. А я все делаю — и к этому привыкли, будто так и надо. Не обязан я, нанимался баранку крутить. А случись вот, не поедет она завтра? А? Придется лезть под нее, копаться. Павел Елизарыч будет еще похрапывать, а я машину всю проверю, измажусь, как черт, в масле.

— Верно, — морщась, соглашается Говорухин и хмурый идет в кусты, а когда приносит охапку хвороста, Саша качает головой.

— Что это? — с укоризной спрашивает он. — Прутики, прогорят в момент, как порох. Надо толстых… Топором сухостойных стволов нарубить.

Взяв топор, Говорухин нехотя отправляется за дровами, а Саша перебирает в охотничьей сумке, напевает. Вскоре доносятся глухие удары топора.

— Так-то, Павел Елизарыч! — шепчет Саша и с усмешкой поворачивает лицо в сторону невидимого Говорухина.

Наконец топливо заготовлено, и охотники садятся над сумками с провизией: надо подкрепиться перед ходьбой по болотам. Достают еду, раскладывают на брезент: хлеб, вареные яйца, копченую колбасу, помидоры, редиску, пучки зеленого лука.

— Саша! Где там у нас?..

Шофер до пояса влез в машину, и Говорухину виден только тощий зад его и худые ноги, в загнутых раструбами резиновых голенищах.

— Сейчас, — слышится из машины, и вслед за этим Саша пятится задом, вытаскивая ведро.

— Лед-то не весь растаял, — говорит он, ставя в тень ведро, и достает из него банку с маслом, бутылку водки. — Холодненькая, мерзавка!..

— Э-э-э! — блеет Говорухин и трет ладонь о ладонь. — Перед охотой сам бог велел.

Чокаются складными походными стаканчиками, выпивают, крякают, закусывают молча, сосредоточенно.

После второго стаканчика Говорухин совсем развеселился. Хрустя малосольным огурцом, говорил нараспев:

— Замечательно! Воздух… тишина… свобода!.. А ты заметь, как легко тут водка пьется… как по маслу в горло проскальзывает… Потому что на природе. Хорошо ведь? А?

— Хорошо, Павел Елизарыч.

— А как утки?

— Есть. Только не взлетают. Рядом в осоке прячутся, а не взлетают. Крепки на сидку. Придется ходить по болоту, выгонять под выстрел.

— Что ж, походим, не привыкать.

Допив поллитровку и наевшись, они убирают продукты в машину и лежат, покуривая.

— А ты молодец, Саша! — Говорухин хлопает шофера по плечу. — В какое глухое место привез! Красота!.. И всегда так… — Помолчав немного, он с еще большим восторгом продолжает: — Бог ты мой! Сколько мы исколесили с тобой!.. А-ах! Ты незаменимый, Саша! За это и держу тебя. Хоть иной раз ты и дерзишь мне.

— Это не дерзость, а прямота. — Подумав, Саша добавляет — А сами-то вы!.. Порой так завернете, что до печенок обидно. А еще Матрена Кузьминишна. Не уступит вам в ругани.

— Во-первых, не зови ее Матреной, она страх как не любит этого, а зови Мариной.

— Ладно, пусть Марина.

— Во-вторых, она женщина, ну а это значит — в натуре ее капризы, вспыльчивость, гордость наконец…

— Другой бы на моем месте не простил… Марине Кузьминишне, а я… привык я к вам.

— Ну, ты ее прости. А? Что, плохо тебе у меня?

— На побегушках у Матрены Кузьмияишны трудно быть. Загоняла: туда свози, то привези, как будто я к ней нанимался, а не в учреждение.

— Ну, я ей укажу, больше не будет этого, станешь ездить только по служебным делам.

Саша недоверчиво смотрит на Говорухина.

— Разве тебе плохо у меня, Саша?

— Да нет, не так чтобы плохо.

— То-то! Я с тобой не расстанусь, ну и ты держись за меня. На мои век выборных должностей хватит. Может, еще на «Волге» возить меня станешь.

— Будет хвастать-то!

— А что, неправду говорю?

— Правду. Давайте отдохнем.

Не проходит и минуты, как из-под куста слышится дружный храп. Спят они крепко, раскинув руки и ноги, над раскрытыми ртами их вьются мухи, ползают по лицу.