Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Вот вечером-то и будет мешать. У одной плиты с ней быть, в одной ванной мыться… Нет, нет!

Нашлась другая квартира.

— Это — мечта! — захлебывался отец Рады. — Три комнаты, все удобства, телефон. Хозяйка — старушка, старший сын у нее с женой уехал на три года на Камчатку. Живет старушка у младшего сына, а в квартиру приходит раз в день проверить, целы ли запоры. Будете жить, так она раз в неделю наведается.

— Папа, я уже сказала тебе свое мнение. Квартира, может быть, и хорошая, но ведь это на Третьей Дачной — далеко.

Справляли свадьбу в ресторане по настоянию родителей Рады («Что мы, хуже других?»), гостей было созвано больше сотни, и отец Батырева кряхтел, выкладывая свою долю расходов. Сергею не по душе были и эта показная пышность, и многолюдие, но особенно не нравились такси, обвешанные надувными шарами, разноцветными лентами и беловолосая кукла на радиоаторе машины новобрачных. «Все эти украшения — мещанская безвкусица, папуасские штучки», сказал он, на что Рада возразила: «Так принято. Пусть все видят: свадьба едет». Сергей смирился, но с трудом перенес всю свадебную процедуру.

Неделю после свадьбы прожили молодожены у Батырева, потом неделю у Рады и уехали на юг, не обосновавшись пока ни под какой крышей.

Впрочем, этот вопрос, как и другие сложные вопросы бытия, не тревожил их, и они бездумно наслаждались жизнью, беря от нее в первую очередь любовь. Жадно и ненасытно любились они везде, где было возможно: дома, во ржи под жарким высоким небом, в березовой роще, залитой голубым светом луны, в душных зарослях полыни, в густых луговых травах… Рада первая тянулась к нему, шепча: «Утоли моя печали». — «Утолю, утолю!»— отвечал Сергей, горячо целуя ее.

Иногда они ездили на мотоцикле в любимые Батыревым волжские займища. Он писал этюды, восхищаясь протоками, заросшими чаканом и стрелолистом, старыми осокорями с кривыми ветвями, одинокими дубами.

— Ах, как хорошо пахнет мокрая осока!. Ты чуешь, Рада?

— Нет, не чую. Выдумываешь: осока не пахнет.

— Еще как тонко и свежо пахнет.

— А я говорю, не пахнет, — и не спорь со мной. Сергей не хотел спорить.

Однажды он забрался на пружинящую кочку в болоте и стал звать к себе Раду:

— Иди, полюбуйся, какая богатая жизнь в болоте!

— Ну, уж…

— В самом деле. Притаись — и увидишь. Рыба, пиявки, лягушки, водяные крысы, всякие жуки, ужи… А какое богатство водорослей! Осока, чакан, камыш, ежеголовка, кувшинки и еще какие-то травы. И все тут растет и живет свободно, красиво.

— Выдумываешь: никакой красоты тут нет, — ответила Рада и не пошла на кочку, а стала торопить его с отъездом: — Поедем на Волгу, на песочек.

Как-то Сергей увлек Раду рассказом об Увеке:

— На этой горе был золотоордынский город хана Узвека или Узвяка, точно не знаю. Потом стали гору называть Увек. До сих пор там находят гончарные водопроводные трубы, изразцы, майолику. Поедем, может, и мы найдем что-нибудь древнее.

Ранним воскресным утром проехали они через весь город. Гора Увек еще не осветилась восходом, а поселок с таким же названием лежал в предрассветной дремоте.

На вершине горы свистел ветер, гнул к земле кудрявую полынь и редкие кустики ковыля.

Раде казалось, что ветер пахнет древними кочевьями, и в памяти оживали поверья, в детстве запавшие в душу.

— Я слышу конский топот и крики, — сказала она, в самом деле прислушиваясь к звукам, долетавшим откуда-то издалека.

— Это поезд. Вон вползает на мост. Как гусеница.

Восход застал их в обвалившихся канавах — то ли следах археологических раскопок, то ли в окопах зенитчиков, оборонявших в войну мост через Волгу. Они искали остатки давней жизни и находили глиняные и фаянсовые черепки, осколки металла, сгнившие доски. Сергей знал, что находки не древние, не имеют исторической ценности, но не остужал пыл Рады, Заполнявшей мусором сумку.

Солнце осветило реку, гористый берег, займище с множеством озер, стариц и проток, блестевших в зарослях мелколесья.

Рада шумно вздохнула:

— Кажется, я лечу над этим простором.

— Да, какие дали под нами!

— Расскажи мне, Сережа, что знаешь про живших тут татар.

Он рассказывал общеизвестное, и Рада слушала, положив голову к нему на колени.

На юг ехали не спеша, останавливаясь для осмотра достопримечательностей, ночевали в палатке, которую ставили в придорожных лесных полосах, на берегах речек, в компании таких же автопутешественников. Дни были длинные, полные впечатлений. В голове было легко и весело.

— Как по твоему, — спросил он однажды Раду, — когда устареет эта новая дорога, по которой мы едем?

— А зачем это знать? — удивилась Рада.

— Просто интересно. Скоро будет много-много автомашин, и, пожалуй, дорога окажется малопригодной.

— Ты много думаешь, Сережа, а надо просто жить,

— Не думая?

— А за нас подумано. Дорогу строили и подумали, на сколько лет ее хватит. И во всем так. Подумано за нас, сколько часов в день нам работать, сколько получать за работу, сколько метров жилья иметь, из какого материала и каких фасонов одежду носит, кого и куда выбирать. Все предопределено, живи. И где после смерти лежать, тоже за нас подумано.

Батырев покачал коротко стриженной головой, почмокал твердыми губами:

— М-да…

— А ты не дакай, — бросила Рада. — Время-то летит быстро, поспевай жить, а думать некогда. Разве ты не видишь: везде все и всех торопят. Нам на работе все время твердят: «Скорей, скорей!» Я и гоню сварку. Темпы на первом месте.

— Поспешность лишает жизнь удовольствия, — возразил Батырев. — я люблю все делать не спеша: читать не в троллейбусе, а удобно расположиться в уединении, в тишине… люблю ходить пешком… И люблю думать неторопливо.

— Знаю, вижу. Целый день можешь рисовать какое-нибудь дерево. А ведь можно сфотографировать на цветную пленку.

— Можно, конечно, — грустно согласился Сергей. — В живописи спешить нельзя, это не заводская техника и не поточное производство.

— Ну и даешь! — Рада рассмеялась и так газанула, что казалось, машина оторвется от асфальта и полетит по воздуху. Когда впереди показался знак «40», она сняла ногу с акселератора и улыбнулась мужу косящим взглядом с чувством превосходства. — Кто бы послушал тебя, так сказал бы: парень из двадцатых годов.

— А может, из прошлого века?

— Не сердись, дорогой!

— Я не сержусь, потому что убежден; поспешность сокращает жизнь.

— А я тоже убеждена: в век космонавтики все должно делаться быстро.

И она запела игривым голосом:

— Вот эта пошлая песенка — из прошлого века, — заметил Сергей с неудовольствием.