Алексей Югов - На большой реке

— Не буду я гидростроителем.

— Ну, просто строителем. Вот как я, — и Аркаша принялся поэтически расписывать, какое это счастье — строить людям дома, школы, стадионы, детсады и магазины.

— Если бы ты знала, Леночка! Придешь на строительную площадку, когда еще только завозятся материалы, и видишь: груды камня, бревен, цемент, кирпич, какой-то просто хаос! Но вот проходит определенный срок, и уже перед тобой не груды стройматериалов, а стройное, красивое, удобное жилище для множества-множества людей! И все по твоему проекту, по твоим чертежам!

— Я понимаю, — произнесла в раздумье Леночка. — Это счастье! Я всегда любила смотреть, как семьи въезжают в новую, только что отстроенную квартиру. Сколько радости!

— Ну, вот видишь!

Он успокоил, он утешил ее. И до многого договорились они в этот вечер.

— Знаешь, Леночка, — сказал он ей на ухо, понижая голос до шепота, — а дочурку свою, когда она у нас будет, ты уж вовремя отдашь в балетную школу. А назовем мы ее тоже Леночкой. И станет она обязательно знаменитой балериной.

Последнюю десятидневку декабря Дементий Зверев дневал и ночевал на «внешней сборочной площадке», где непрерывно, круглосуточно отборные бригады турбинистов, генераторщиков, такелажников вели укрупненную предварительную сборку так называемых «узлов» двух первых агрегатов.

«Площадочка!» — думалось всякий раз Звереву, когда, запрокинув голову так, что приходилось придерживать шапку, всматривался он в гулкую морозную высь этого, по существу, огромного механосборочного цеха. И покачивал головой, словно бы впервые увидавший все это, и долго еще с его лица не исчезал отсвет гордого и восхищенного недоумения перед тем необозримо-многосложным, что творилось окрест, и перед этими людьми в стеганках, в спецовках, вершившими буднично и спокойно свой подвиг.

И непременно каждый раз приходила на память еще недавно — столь недавно! — черневшая тут, над пустынной лощиной, ветряная, с шатровым верхом, обветшалая мельница над желтой ямищей котлована, — некогда самое высокое «строение» во всей котловине над глухим поселком. Где все это?

Огненные хвосты, слепящие ливни крупных искр, с рыхлым треском низвергающиеся оттуда, из железобалочной выси. Зелено-голубые зарницы и сполохи электросварки на стальных, еще не облицованных плитами армоконструкциях стен будущего машинного зала, уходящего к Волге, в снежную, буранную мглу.

Этот недостроенный зал, он прямое продолжение внешнесборочной. Но над нею хоть крыша, а тут, над кратерами будущих турбогенераторов, крышею одно только мутно-снежное небо!

Вот и сейчас в ярчайших столбах прожекторного света, косо бьющих с Богатыревой, рядом лежащей горы, Звереву, видится, как пурга яростно кидает горсти и космы снега вдоль недостроенного исполинского зала и даже прометывает их в глубь внешнесборочной площадки.

А это беда и горесть. Это угроза коррозии. Укутка агрегатов брезентами не спасет!

А ну как ржавчина, да еще на зеркале подпятника, когда возле него и дохнуть-то лишний раз боишься, — тогда что?

Шеф-монтажники, ленинградцы — и турбинщики и генераторщики, храня высокую честь прославленных своих заводов, что ни день, слали Рощину и Андриевскому грозные акты: крышу, крышу дайте! Плюсовую температуру дайте над первым агрегатом! А его более чем трехтысячетонная громада уже без малого вся была всажена в гнездо железобетонного кратера. Немного оставалось довершить. А только как довершать? Пурга. Снегопады. Стужа. Оттепель. Изморось. И открытое небо над агрегатом!

С болью сердца взирали спецгидромонтажники на укутанный в необъятные полотнища крепко сшитых брезентов первый, еще недособранный агрегат. Он похож был на зачехленную башню линкора. В провисающих долах брезента вьюга наметывала пластовины снега. Снег сметали. И все-таки это не спасало от натеклой воды, когда наступала оттепель.

— На сердце — ржа, как поглядишь! — хмуро сетовали монтажники.

И в то же время знал из них каждый, что управление строительством здесь без вины: слишком поздно из Гидропроекта были спущены чертежи кровли. А запроектирована была эта железобетонная кровля толщины чудовищной. Работа над возведением ее шла непрерывно, день и ночь, и все ж таки не могла она поспеть ранее середины мая.

Рощин и Андриевский теперь уже и не могли без чувства душевной боли появляться на монтаже агрегатов.

Искали выхода.

И выход этот, как всегда, пробила вечно бурлящая, огненная мысль народа: в один из приходов Рощина и Андриевского на строительство здания ГЭС руководство спецгидромонтажников предъявило уже вполне разработанные чертежи переносных утепленных шатров. Под таким шатром — просторным и очень простым — можно было держать плюсовую температуру и спокойно, в тепле и всухе завершить сборку пускового агрегата, не дожидаясь никакой кровли. А затем и второго и третьего.

У Рощина пухлый кулак дрожал, когда он, едва глянув на хрусткую кальку шатрового чертежа, схватил вечное перо и надписал короткое: «Утверждаю. Приступить немедленно!»

Потом с высоты своего большого роста он восхищенно-радостно глянул на инженера Никитина, начальника монтажа:

— Ну?.. Автора, автора давайте этих самых шатров! — благозвучно-гулким своим басом проговорил он.

А тот стоял перед ним. Седой. Маленький. Большеголовый. Моложаво-румяный. С белыми, почти всегда опущенными ресницами. В черной глубокой шляпе и в стареньком кожане. Почти без жестов. Истуканчик. Голос тих. Говорит с расстановками. Однако нет-нет да и сверкнут в лицо собеседнику маленькие синие глаза. Левая рука у него почти всегда в кармане тужурки и позвякивает, погромыхивает там связкою сейфовых ключей.

Немногословен Никитин. И знают монтажники, что никогда не закричит Иван Владимирович, а потому и сами, приступая к нему с каким-либо вопросом, привычно понижают голос. «Негромкий. Любит выслушать человека. Умеет и направление дать!» — отозвался как-то о нем, беседуя с Дементьевым, один из монтажников.

Взметнул белыми ресницами, глянул в лицо начальника. Зарделся.

И, усмехнувшись, ответил:

— Ну, это не к спеху, авторы-то! Вот установим шатер. Выдадим первый ток, а тогда и автора сыщем!..

И вот он пришел, наконец, этот радостно-грозный день испытания: пуск первого агрегата, пуск под шатром.

Снаружи этот железный, особыми плитами утепленный шатер был похож своим округлым, объемным сводом на кибитку хана.

Объем скрадывал высоту.

Ознобившие на морозе кто уши, кто щеки, люди в спецовках и ватниках врывались в дверцу шатра и вдруг останавливались, опахнутые сухим жаром электрокалориферов и как бы оторопелые от всего того, что враз открывалось их взору.