Алексей Югов - На большой реке

— Ну, — сказал он, — конечно, раз реабилитированный, то теперь пойдет в гору наш Максим!

Его гневно оборвал шофер Грушин:

— Не срами себя: лжешь и не краснеешь! Ты не новичок здесь, должен бы видеть, за что его поднимает народ, товарища Бороздина. Это тебе не Марьин: кубы, кубы!.. У товарища Бороздина за кубами человек не затеряется. За то его народ и любит, что как был, так и остался — искра от народа!

Теперь увереннее смотрели вперед и Рощин, и Андриевский, и Бороздин: скоростной монтаж первой турбины под сборным утепленным шатром показал, что и впрямь незачем ждать, пока над всем зданием ГЭС воздвигнется железобетонная кровля.

Но, однако же, она стояла в проекте, и не миновать было воздвигать ее, эту чудовищной толщины железобетонную крышу длиною почти в три четверти километра. Бетонить в стужу, в пургу на этакой «верхотуре»! Рощин знал хорошо, что это значит: глянешь с земли на громадину-бадью с бетоном, поднятую стрелою крана до верхних отметок, — шапка валится с запрокинутой головы, бадьища кажется не больше стакана, а людей и различишь не вдруг на стержнях арматуры, будто бы воробьи чернеются на проводах.

Изволь-ка вздыми на такую высь десятки тысяч кубов бетона и уложи его за каких-нибудь три месяца — зимних, лютейших!

Да если б одна только кровля, а то и там и здесь — и на правом и на левом берегу — предстояло еще уложить неимоверное количество железобетона за эту зиму, до половодья.

А если не уложим, кратковременным будет торжество запуска первой турбины. «Мигнем», ну, а дальше что? Прорыв по бетону — это катастрофа. И, однако, недоукладка его — неотвратимая явь, если не закрывать глаза. Не ожидать же, что за эти три-четыре месяца свершится какое-то чудо! А там — грозное, неотвратимое половодье!..

Десятки раз пересматривал, пересчитывал Рощин страшные цифры «большого бетона», и то жаром, то холодным потом обдавало его от этих пересчетов: как ни раскидывай, а по меньшей мере еще год с лишним сверх срока потребуется на выполнение всей программы бетоноукладки.

«Но неужели, неужели же так и нет выхода? А что, если...» И когда он, Рощин, ответил сам себе на это «А что, если...», ответил языком вычислений, как инженер, то в сердце у него сперва захолонуло, а затем было такое чувство, будто взмахом широчайших незримых крыльев подняло его над рабочим столом, и, по-видимому, на какой-то миг он потерял сознание...

Несколько неожиданным для всех был созыв повторного чрезвычайного совещания у начальника стройки.

Председательствовал министр. Последний месяц он почти без вылетов в Москву жил на гидроузле.

Суть доклада Рощина была очень простой: согласно неопровержимым расчетам, произведенным, как сказал Рощин, группою инженеров, можно было без малейшего ущерба для прочности любого из гидростроений снять на объектах правого и левого берега в общей сложности около двухсот тысяч кубометров излишне запроектированного бетона.

И едва ли не половину этого, как доказывал Рощин, ненужного бетона можно было снять за счет уменьшения невероятной толщины, какая задана была проектом для кровли самого здания ГЭС и его подстанций, исходя из особых соображений, которые ныне уже отпали ходом времени. Излишний бетон запроектирован был и на водосливной плотине и на шлюзах.

Представитель Гидропроекта встал, подошел к столу и склонился над расчетами, которые огласил Рощин. Он долго проверял их. Наконец молча отер платком влажный лоб и сказал:

— Да-а! Это выход. Это гениальный выход. Я — за!

И едва раздалось это слово из уст человека, имевшего бесспорное право наложить свое «вето» на любое отступление от проекта, все вздохнули облегченно.

— И я — за! — сказал министр. — Доклад меня убедил. Сегодня же запрошу Москву. Буду настаивать. И назовите нам, пожалуйста, Леонид Иванович, имена всех, кто...

Министр не договорил, но и не нужно было особой сообразительности, чтобы догадаться, зачем он хотел знать эти имена.

Рощин не был захвачен врасплох. Решение скрыть, что расчеты и предложение о снятии бетона принадлежат единолично ему, возникло у него еще накануне, как-то сразу, само собой. Не назвались же из них никто. «У нас все авторы: и монтажники и такелажники!» — вспомнилось ему.

— Простите, — сказал он, наклоняя голову. — Этого я, к сожалению, не имею права сделать, поскольку товарищи взяли с меня слово, что... я представлю их предложение как безымянное.

— Почему? — удивился министр.

— Видите ли, — теперь уже не затруднился ответом Рощин, — они говорят, что этот вопрос очень многих занимал. Так что они не в силах и сказать, кто же автор. «Все мы авторы, от десятника до инженера, все, — говорят, — бетоном болеем!..» Из «недр», так сказать.

Рощин улыбнулся.

— Жаль, — сказал министр, — я поставил бы вопрос о самой высокой награде. Я думаю, все понимают и смелость и, прямо скажу, спасительность представленных перерасчетов... Товарищи заслуживают самую глубочайшую благодарность!.. И я благодарю их от имени партии и правительства!

Москва той же ночью утвердила снятие излишне запроектированного бетона.

И вот, наконец, наступил тот великий и вожделенный день, ради которого, по существу, и совершалось в течение целых пяти лет все, что совершалось на этих берегах.

Крепкий мороз и ветер. Спеша на митинг в ознаменование выдачи первого тока, сторонясь от встречных самосвалов, по бетонному мосту пристройки позади здания ГЭС идут Дементий Зверев и Иван Упоров. От стужи ломит во лбу. Суров северный ветер в раструбе Лощиногорской лощины! Оба они отогнули свои кожаные ушанки.

Слева, внизу, вырываясь из-под железобетонных пролетов, шумит и ревет бело-бурая Волга. И далеко-далеко, докуда достает взор, виднеется чистая, неподсильная стужам, не взятая льдом вода.

Эти дни морозы сменялись оттепелью, на железе, на бетоне оседал пышный, толстый куржак, затем снова охватывался морозом, вот отчего и стальные армконструкции, и выводные мачты высоковольтной передачи, по проводам которой скоро ринется электроток и к Москве и к Уралу, и даже стрелы подъемных кранов — все это бело-бело, словно бы из ослепительного белого мрамора выпиленное.

На пригорке, под самыми стенами внешней сборочной, высился просторный, с перилами, обтянутый кумачом помост-трибуна.

На пронзающем морозном ветру, среди инея и снега, среди всей этой исполинской панорамы заснеженного бетона, стали, с искропадами электросварки, чувство неожиданности рождалось от надписи, что издалека виднелась на алом полотнище, протянутом над трибуной: «Индийцы и русские — братья!»

Прихватывая пылающую от мороза щеку, Зверев указал Упорову на надпись.

— У них, в Индии, вероятно, сейчас благодать, жара!.. — сказал он.