Алексей Югов - На большой реке

Это был переход в другой мир — оттуда, из стужи и ветра!

Ярчайший свет лампионов. Блеск масляной сероголубой покраски. Еще местами на подвесных досках заканчивают свою спешную работу красильщики. Их огромные тени причудливо ломаются на стенах, на округлых сводах шатра и на полу.

Огромные электропечи, в коротких кожухах, с пропеллером, похожие на короткоствольные мортиры, гонят и гонят сухой, жаркий воздух.

А посередке шатра, тоже весь серо-голубой, высится дредноутной стальной башней, широко распластав лапы своих крестовин, первый, вот-вот готовый к пуску турбогенератор великой ГЭС.

Огромная стальная емкость, подобная бензоцистерне, поставленной на торец, — котел маслопровода уже успел перекинуть свои коленчатые, толстые трубы к верховью агрегата.

На самую его верхушку ведет лесенка, сверкающая никелем перил, — прямо на «капитанский мостик». И только когда там, на этом мостике, появляется человек, лишь тогда становится зримо осознаваемой неимоверная высь агрегата, а вместе с тем и высоченность шатра.

Здесь творят свое мудрое, поистине колдовское дело отборнейшие ученые и умельцы великого ленинского плана электрификации — те, кто ленинской партией и ленинским комсомолом был взращен.

Фотокор областной газеты, только что присланный новичок, неотступно сопровождавший Зверева, жадно осматривал все вокруг и всматривался в людей, изредка спрашивая его то о том, то о другом.

Вот он, вытягивая шею, заглянул через плечо работающего в распахнутый только что огромный стальной «сейф», выше человеческого роста — в «колонку регулятора турбины», — и внутренне ахнул от неисчислимого количества рычажков, поршней, барабанов, пружинок, муфт внутри «сейфа» и от множества разного рода стрелок, подобных стрелкам часов или манометра...

Он подошел к щиту управления и заглянул за него сзади. Щит еще не был смонтирован. Словно проводящие пути спинного и головного мозга — белые рычажки, белые провода. И нет им числа! И невозможным кажется исчислить и уразуметь их — куда и который идет.

И у этих-то «проводящих путей мозга» запросто, будто телефонистка перед самым заурядным щитом районного коммутатора, сидит Светлана Бороздина, в синем комбинезоне с золотой «молнией» и в той самой красной шапочке, в которой была на перекрытии Волги.

Сидит и что-то мудрует там, в этих «проводящих путях». И ей бестрепетно доверяют «копаться» в самом «мозгу» исполинского, впервые в мире сотворенного агрегата все эти окрест стоящие «волхвы» и творцы русской, советской, поистине планетарной энергетики.

— Какова смена, а? — рассчитанно громко сказал Рощин Бороздину и слегка кивнул в сторону Светланы. — А отец и не взглянет, уж где там подойти, побеседовать!

Максим Петрович ничего ему не ответил, охваченный думой воспоминаний. «Да!.. Время, время!» — думалось в этот миг ему. И давно ли, кажется, к нему в исполком прибегала девчурка Светланка с косичками и, горячась от его непонятливости, чертила перед ним схему водоотлива на котловане, пыталась ему объяснить, что такое иглофильтры и задвижки Лудло. И как ведь рассердилась, когда показалось ей, что отец, углубленный в дела района, не слушает: «Папка! Да ты не слушаешь?»

Словно вот-вот, сейчас прозвучал над его ухом этот ее возглас!

И Бороздин не выдержал-таки. Он подошел к дочери, постоял некоторое время молча, наблюдая за ее ловкой и точной, уверенно сосредоточенной работой, и затем попытался заговорить. Но не очень-то поговорилось!

— Вы у нас молодцы! — сказал он. — Первым пусковым рапортуем. Даем ток! Но вот на втором, на третьем участке штрабной бетон нас придерживает.

Светлана всем сердцем хотела вникнуть в слова отца; не поворачиваясь к нему лицом, вся собранная на том, что видели ее глаза на щите управления и проделывали ее длинные и беглые пальцы, она молча кивала головой, и отец увидел по ее сжимаемым губам и морщинке межбровья, что ей больших усилий стоит это раздвоение.

Он смолк. Она все еще кивала головой.

Бороздин усмехнулся, вздохнул, ласково прикоснулся к плечу дочери.

— Дочка, да ты не слушаешь? — сказал он. — Ну, ладно, ладно, — поспешил он успокоить ее. — Я понимаю: дело ювелирное... Не буду мешать, не буду!.. Успеем поговорить!

Рощин, Андриевский и Бороздин последнюю ночь перед пуском почти не выходили из шатра.

Они спускаются один за другим в недра самого агрегата. Словно бы влезли в жаркую и ярко освещенную стальную пещеру.

Под железобетонными сводами турбинной шахты жарко, гулко и сыро.

Посередке просверкивает, блистает стальная толща вертикального вала.

Турбогенератор-исполин весь сверху донизу начинен людьми. Смотришь, в каком-нибудь зазоре, в ярко освещенной металлической щели, куда, кажется, и руки-то не просунешь, примостился в одной тельняшке человек со слесарным нехитрым инструментом и позвякивает им и тихо бормочет что-то про себя, изворачиваясь то на спину, то на бок, блестя вымазанным в масле крепким плечом.

Закончив глубинный осмотр агрегата, Рощин, Бороздин, Андриевский — все трое запыхавшиеся, отирая потные лбы, но веселые, радостные — вылезли снова в шатер и собрались возле пульта управления.

Их со всех сторон окружили электромонтажники и те, кто строил шатер, а с ними и кучка прославленных старейшин гидроэнергетики: и ленинградцы и москвичи.

И тогда Рощин снова спросил Никитина:

— Ну, друзья дорогие, теперь, когда вот он, пуск, вот он, шатер над агрегатом, назовите ж нам автора. Полно секретничать! Что вы?!

Рассмеялся Никитин. Рассмеялись и все, кто стоял с ним.

— Так ведь, Леонид Иванович, у нас тут все авторы: и монтажники и такелажники. Все за агрегат болели, все мозговали!..

Так и не удалось их сдвинуть, этих людей, поколебать их суждение, глубокое, искреннее, без всякой рисовки, что все, ну решительно все — авторы.

В задумчивости глубокой ночью шли к себе на КП, чтобы отдохнуть, отоспаться, Рощин, Бороздин, Андриевский.

— Да-а! — произнес Рощин, останавливаясь на площадке высокой дамбы и взглянув на небо. Вызвездило. Мороз усиливался. — Да-а, народ!.. — сказал он.

— Гордый у нас народ. Великой душевной красоты!.. — отозвался Бороздин.

Когда Светлана узнала о беременности матери, у нее вырвалось: «Мамка, да ты с ума сошла!» Но едва увидала она, какую боль причинила ей этим, так сейчас же стала ласкаться и просить прощения:

— Мамочка, милая! Ну, не сердись: это я по-хорошему. Я так рада, так рада! Теперь и нам с Васей спокойнее будет уезжать на Ангару: родится у вас девочка, назовете ее Наташкой... И не будете вы одинокими себя чувствовать. Правда, мамочка, хорошо! Уверяю тебя. Только обязательно назовите ее Наташкой!..