Алексей Югов - На большой реке

Она смеялась.

— Дима, милый! Но я потому и веду себя так, что я никогда не видала моря!

— Ну, смотри! Но только помни, что и я утону вместе с тобой. Я говорю это совершенно серьезно, имей в виду!

Он не давал ей уплывать одной далеко, всегда плыл рядом, и когда решал, что уж довольно, то быстрыми мужскими саженками заплывал вперед, поворачивался к ней лицом и гнал ее к берегу.

И она подчинялась.

Дни стояли жаркие.

Они целый день проводили на горячих песках своего уединенного пляжа. Им посчастливилось: едва сошли они с поезда, как сразу же спрошенная ими абхазка сказала, что можно снять комнату у нее. Усадьба их на самом берегу. Только плетень перешагнуть. Сад хороший, большой. Кушай фруктов сколько хочешь!

Хозяина звали Миканба.

От узенькой улочки и от соседней усадьба Миканбы была отгорожена глухим забором; сад был тенист, других жильцов, кроме Лебедевых, не было; случайно вряд ли кто мог забрести, потому что и сад и полоса песчаных заплесков внизу, за плетнем, то и дело оглашались гулким, бухающим лаем огромного рыжего лобастого пса.

Эта уединенность, укрытость от чужого глаза, южное солнце и почти беспрерывное купание и загорание в двух шагах от дома и от сада — все это скоро привело к тому, что Нина преспокойно расхаживала по саду в распахнутом легком халатике, накинутом поверх влажного купальника. От этого было прохладно и долго держались неизъяснимая свежесть и запах моря.

Созревали цитрусовые, и весь сад от оранжево-желтых апельсинов, а особенно от огромных, похожих на солнце шаров грейпфрута целый день был как бы в закате.

А рядом — громадные гроздья черного винограда, похожие на негритянские кудри.

Высокие, каких никогда не видела Нина на севере, кусты роз и с белыми и с розовыми цветами высились на окраине сада, наполняя воздух благоуханием.

Нина все еще не верила, что так может быть, что вот так и живет, обитает множество людей в этом блаженном краю.

И ей показалось, что хозяин шутит, когда как-то в беседе сказал им, что вот, мол, если они захотят и на будущий год пожить у них, то лучший гостинец для него из Москвы будет картофель. А Нине думалось, что ей никогда не пресытиться фруктами.

Но едва прошла неделя-другая, как самих потянуло и к борщу, и к чесноку, и к селедке. Нина научилась у хозяйки делать такой шашлык и такое сациви, что старый Миканба клялся, будто никогда за всю свою жизнь не едал таких.

— Ай! — восклицал он за столом, обращаясь к Лебедеву. — Какой тебе хозяйка, какой тебе жена достался! В старое время я бы украл у тебя его!

Нина, как все северянки, впервые дорвавшиеся до моря, до южного солнца, жадно набиралась загару. Все ее стройное, сильное тело стало золотисто-смуглым.

Лебедев говорил ей, что от загара она стала какая-то иная, но еще прелестнее, еще краше.

Миканба был явно другого мнения. Он только неодобрительно покачивал головой, когда, тяжело ступая в своих кирзовых сапогах по сыпучему жаркому песку пляжа, волоча очередные «дары моря», разный деревянный лом, он проходил мимо того места, где они загорали.

И, наконец, не выдержал. Обратясь к Лебедеву, он укоризненно-жалостно сказал, указывая на Нину:

— Зачем его портил? Он, как приехал, был бэлий, бэлий! — При этих словах, сказанных каким-то особенно тонким голосом, видимо в знак восхищения, он зажмурился и поцеловал сложенные в щепотку пальцы. Затем широко раскрыл глаза и, всем своим лицом изображая скорбь и ужас, потряс вскинутыми руками. — А теперь?! Ай-ай-ай! Нэгр стал!..

Белая каменная хатка, отведенная им, стояла на самом обрыве, у чинары, осенявшей плетень и часть пляжа. Ее могучие, но уже старые, дуплистые корни со стороны моря были обнажены. Похоже было на пещеру. В бурю, в шторм море докатывалось до ее корней, а порою перехлестывало даже через защитный плетень, и утром прибрежная кромка сада была вся мокрая, словно после большого ливня.

Ночью в шторм удары разбушевавшегося моря в берег, гулкие, как канонада, сотрясали стены их хатки. И начинало казаться в черной непроглядной тьме, что это прямое, несомненное безумие — построиться над этой чудовищной, безликой, всепожирающей пучиной.

Первые такие ночи Нина не могла спать от страха.

— Знаешь, — напряженным, горячим шепотом говорила она мужу, — я боюсь, что дом наш обрушится вместе с берегом! Ты слышишь?

Она прижималась к его груди. Оба вслушивались. В наступившей тишине начинало казаться, что море бухает уже в самый угол домика возле их изголовья.

— Успокойся, — отвечал он, стараясь и обычным голосом и смехом рассеять ее страхи. — Вот завтра утром увидишь, как далеко от моря стоит наш домик, что это никак невозможно. Сама будешь смеяться.

Она все еще вслушивалась, приникнув к его плечу. Парное, как бы молочное дыхание ее полураскрытых, юных уст веяло ему в лицо. Он клал на ее обнаженное, прохладное плечо свою большую руку, гладил, успокаивал. И в этот миг странное чувство неизъяснимой жалости-нежности к ней вспыхивало где-то глубоко в его сердце.

Они вставали поздно.

И снова — море и солнце.

Шоколадного цвета шелковисто лоснящийся загар покрывал теперь все ее тело.

И от этого светлый след на руке от часиков и браслета стал до того четким против загара, что однажды Лебедев пошутил:

— Который час?

Они и подкреплялись на пляже: мясо, фрукты и молодое, неперебродившее вино, маджари.

Они много читали и беседовали. Нина спрашивала мужа о древней Греции, об античном искусстве. И, заслушиваясь его речами, она все с большей гордостью и любовью смотрела на него.

— Знаешь, ты — как море! — сказала она однажды. — В тебе утонуть можно! Как бы я хотела хоть чем-нибудь помочь тебе в твоих трудах.

— Девочка ты моя! — сказал он растроганно. — Чем же ты собираешься помочь мне? Ты же инженер, энергетик!

— Я уже все обдумала. Я решила изучить для тебя стенографию. Я буду записывать, когда ты говоришь. Ты и сам не понимаешь, какие у тебя, вот когда ты так, попросту разговариваешь, изумительные вырываются мысли, определения.

— Например? — спросил он, счастливый, растроганный, сдерживая улыбку.

— А вот хотя бы это...

Но он прервал ее:

— Не нужно записывать. Я счастлив, что ты хочешь быть помощницей мне. Но ты уже и теперь безмерно помогаешь мне в трудах моих.

— Я? — удивилась Нина. — Чем же это?

— Тем, что ты со мной.

Могучая и яркая красота южного берега охлынула душу Нины. Ей казалось странным, что ни встречные, ни те, кто обгонял их, не останавливаются, не восхищаются. Сама она то и дело останавливалась и отбегала на самую кручу берега, чтобы всей грудью вдохнуть запах моря и отсюда, с обрыва, еще раз окинуть взором его вздымающуюся, тяжко зыбящуюся, ленивую синь с белеющими на ней парусами и резкими сиреневыми на горизонте очертаниями миноносцев.