Алексей Югов - На большой реке

— Вот, вот... — приговаривала она. — Это сорок девятая дамба. Это подводящий канал. Здесь здание ГЭС. Ты помнишь, мы тогда обходили весь котлован?

— Да, да, помню. А где теперь этот твой свирепый друг, экскаваторщик этот, Орлов?

Нина вспыхнула.

— Постой, не перебивай! — ответила она. — Он здесь вот, на подводящем канале. Он и Доценко. Экскаваторы их перешли сюда... Ну, вот и сбил!

Ему показалось, что взор ее туманит слеза.

— Да, впрочем, что я! — вырвалось у нее жалобное и горькое признание. — Вот как бессильна я жалким своим словом эту бессмертную красоту выразить, — она повела рукой в сторону моря, — так и о том, что там, на Волге, у нас сейчас творится, разве же мне рассказывать?! И что можно из моих слов представить! А вот когда ты приедешь к нам опять...

И смолкла, взглянув на него.

Он отвернулся. Она поняла все и виновато взглянула ему в лицо. Лебедев отвел, почти отбросил ее руку, встал и зашагал к морю.

«Вот, — думал он, бурля резкими, большими шагами прохладную воду. — Она всем существом своим там, на Волге. Вот и проговорилась. А давно ли говорила мне о том, как будет помогать мне? «Изучу стенографию...» И вот!.. Но неужели же она всерьез, всерьез готовится снова уехать на этот свой котлован, жена моя? Ну и к черту, к черту!» — уже вслух произнес он, дразня и все больше и больше пробуждая в своем сердце мучительный гнев.

«А что же? — продолжал он растравлять себя. — Разве это пустяки — такая разница лет, как между нами? Она же почти сверстница моей дочери. В конце концов что знаю я о ее поколении? О том, чем живет оно, какой у них, у этих «рождения девятьсот тридцать первого», образ мысли, какие воззрения на все?.. А так тебе и надо, старый мечтатель! Вообразил, что его полюбят за то, что он учен и знаменит и «кладезь премудрости». И как все скоро забывается! Давно ли ты сам усмехнулся дружеской грустной усмешкой, когда услыхал, что академик Зеленцов женился на молоденькой, и, говорят, счастлив... Так же вот будут жалеть и тебя. Ну что ж, и заслужил!.. Боже мой, — с ужасом и тоской думал и думал он, — как же это я, тот, кто всегда с гордостью тайной сознавал, что ему присуще некое высшее и тончайшее чутье, остерегающее его от всего заурядно-житейского, пошлого, как мог я так ошибиться, поддаться иллюзии ее чувства ко мне?!»

Как потускнело все вокруг! «Что же теперь? Тянуть, продолжать обманывать себя? Нет, нет, уж лучше...» И неведомо как, из каких не сознаваемых человеком душевных темных глубин возникла вдруг у него мысль об исходе, о котором прежде он говорил не иначе, как с чувством холодного, почти брезгливого ужаса, — мысль о самоубийстве. Вот оно — море: заплыть, как можно дальше заплыть, истощить силы, вымотаться... Ему припомнилось, как, будучи еще юношей, он тонул однажды. У! Какая мука, неизъяснимая словом, когда захлебываешься, когда вместо воздуха, который жадно ловят легкие, вода, вода вливается в них!.. И, сам не замечая этого, он отшатнулся от того, что представилось ему в этот миг, и даже потряс головой...

В эту ночь он долго один оставался в саду. Ходил и думал. Не было выхода, нет, не было!..

Он вздрогнул невольно, когда неслышными шагами подошедшая в темноте Нина взяла его руку и прижала ее к губам.

За черным запотевшим зеркалом оконных стекол еще непроглядная осенняя темень. Шумит дождь. Пронзающий, заполошный звонок будильника подбрасывает руку Натальи Васильевны, лежащую на груди. С легким стоном испуга она просыпается. Сердце колотится.

— Ох, будило проклятое! Хоть бы шапкой его прикрывать... Больная от него я стану! — протяжным голосом жалуется она. — А ты уже проснулся, ждешь? — укоризненно и печально добавляет Наталья Васильевна. — Ну конечно, без товарища Бороздина там все рухнет, все дело остановится!

Бороздин бодро откашливается и потягивается, чтобы показать, какой он выспавшийся, сильный.

— Выспался, мать. Ведь осенняя ночка велика: спать — бока проломишь, глядеть — глаза проглядишь.

— Нечего сказать — велика: в час лег, а в пять встал! Доктор-то что тебе говорил?

— Ну, их слушать, докторов, они всех по курортам разошлют, работать станет некому! Вот на днях Волгу перекроем, тогда отоспимся. Кто сейчас у нас вволю-то спит? А вот тебе, Наташенька, надо бы спать, спать по-хорошему, по-здоровому! Говорил я тебе: не связывайся ты со мною, я ведь привык с петухами вставать, спи в Светланиной комнате. А мне без будильника-то нельзя. Сам я себе и завтрак разогрею и чаек вскипячу: теперь на газовой плите раз, два — и готово! А тебе сил надо набираться, здоровья. Понежилась бы!

Он произносит эти слова, уже озабоченно охлопывая карманы своей тужурки, проверяя, все ли он захватил, что нужно. Однако в голосе его ворчливая нежность. Он взглянул на жену и невольно задержал взгляд на ее полных смуглых плечах и на зубчиках белоснежной сорочки.

Наталья Васильевна еще в постели. Она и впрямь хочет хотя бы еще несколько минут понаслаждаться этой неодолимой изнегой грубо нарушенного утреннего сна.

Она отвечает мужу, не поднимая ресниц:

— Набралась уж и так. Нанежилась... С ума, скажут, сошла на старости лет!

На ее лице блуждает странная не то улыбка, не то усмешка.

— Ну, что ты, мать! — возражает несколько смущенный Бороздин. — Кто это так посмеет? Сорок лет — какая же это старость?

В светлой, уютной кухоньке своей двухкомнатной квартиры Наталья Васильевна поит Бороздина чаем. Сейчас они одни. Светлана в ночной смене: она — моторист на насосной, водоотливочной станции большого котлована. В этом году она кончает вечернее отделение индустриального института. Завтрашний инженер!

«Как время-то бежит, боже мой, боже мой! И вот уже и пусковой год надвинулся — грозный год, — либо гордости нашей перед всем народом и торжества всенародного, а либо... Да нет, нет, как сметь и подумать об этаком!»

И, разволновавшись от этих дум и от чувства постоянной напряженной тревоги за подготовку к перекрытию, что денно и нощно шла на обоих берегах, но шла со страшным скрипом, с неполадками, со сползанием намеченных сроков, Максим Петрович Бороздин заторопился и поперхнулся чаем.

— Будь ты неладен! — ругнулся он. — До чего у тебя, Наташа, чай горячий!

— Какой любишь. — И, помолчав, добавила: — Не чай горячий, а тот, кто за чаем сидит! Уж больно горяч, сверх меры!

Он ничего не ответил. Наталья Васильевна долго смотрела на него тем особенным взглядом жалости-любви, какой бывает у хороших и любящих мужа женщин, проживших много лет в светлом и чистом браке, и особенно, если жизнь не скупилась на испытания и горести для обоих.

— Ох, Максим, Максим, — произнесла она с легким вздохом. — Поседел-то ты как! Помнишь, Наташенька, бывало, все у тебя седой волосок искала — выдергивала. А теперь черного бы волоса не нашла!