Алексей Югов - На большой реке

— Товарищ Бороздин, — слышится чей-то откровенно смущенный голос. — Вот все слышу по радио: «Дух Женевы, дух Женевы». А кто она такая — эта Женева?..

Шоферы и слесари хохочут. Сыплются непрошеные, подсоленные грубоватой шуткой объяснения:

— А ты что, письмецо ей хочешь послать: так, мол, и так — я слесарь шестого разряда, заработок имею приличный, года рождения такого-то?..

Задетый огрызается.

— Брось трепаться!.. По себе судишь: «заочницам» своим уж счет потерял. Как где про знатную доярку прочтешь или ткачиху, сейчас ей письмо строчишь, да еще и карточку свою прилагаешь... Я про серьезное спрашиваю.

Бороздин унимает ребят и коротко, просто объясняет, что такое «дух Женевы». Он не забывает попутно пожурить вопрошавшего за то, что тот не читает газет.

Шофер оправдывается:

— Да когда тут читать? Только до постели дотянуться!

Товарищи поправляют его:

— Брось заливать! Поменьше бы квадратно-гнездовым способом увлекался, было бы время и на газеты.

Бороздин усмехается: ему-то уж известно, что распить поллитровочку «квадратно-гнездовым» — это значит распить ее в складчину, вчетвером.

Не любит Максим Петрович уводить в кабинет прогульщика, любителя «туфты», охотника «сработать налево», лихача, повредившего машину, нет! Куда полезнее считает он и поругать при всем честном народе.

Вот стоит перед ним шофер Фунтиков — рыжий детина, с ухмылкой. Пьяный, завалился он со своим «ЗИСом» в канаву. Его перевели в слесаря. Лишили прогрессивки.

Партийное бюро АТУ долго возилось с этим Фунтиковым. Парень стал выкарабкиваться. Но вот только что он снова попался, взимая «калым» с целой свадьбы — человек двадцать: и шафера и дружки с перевязью из полотенец, все честь честью. Жених с невестой, склонив друг к другу головы, сидели на скамье, спиной к кабине шофера, а дружки и весь прочий свадебный чин пьяно толклись, как песты, — плясали в тесном пространстве самосвала.

Тут и захвачен был снова автоинспекцией шофер Фунтиков.

— Ну, что ж мы с тобой, Фунтиков, делать будем? — угрюмо вопрошал Бороздин. И угрюмо слушали обступившие их водители и ремонтники. — Чаша терпения нашего переполнилась. Наказание тебе будет, — резко, по-деловому закончил секретарь партбюро.

Народ загудел.

— Довольно с ним церемониться! — закричали товарищи. — Всех нас марает. К чертовой матери его со строительства, а там пусть хоть зальется — не наша печаль!

— Алкоголик!

Бороздин, глядя горестно на Фунтикова, сказал:

— Видишь, Фунтиков, какое настроение у товарищей против тебя?.. Не знаю, что и делать с тобой. Ну ладно, — решительно произнес он после короткого раздумья. — На строительстве еще потерпим тебя, ну, а галочку придется поставить: к перекрытию Волги допущен не будешь.

Максим Петрович вынул записную книжку.

Фунтиков побелел. Часто заморгал, затряс головой, чувствуя, что не произнести ему ни слова.

Несколько раз открывал он свой большой, толстогубый рот, но потом, видно, отчаялся сказать что-либо, а только махнул безнадежно рукой и зашагал в дальний, темный угол двора.

И вдруг наступило молчание.

Секретарь партбюро резко повернулся и пошел к входу в мастерские.

Но двое братьев Костиковых, а с ними Грушин заградили ему путь.

Бороздин, несколько удивленный, отступил на шаг и, запрокинув голову, глянул в сурово-простые лица обоих братьев.

— Ну, — сказал он, — уж если два братана-великана загородят тебе дорожку, сдавайся!.. А тут еще на подмогу сам Грушин. Ну, что стряслось? Слушаю вас.

— Товарищ Бороздин, — как бы одним густым голосом сказали братья Костиковы и запнулись, глянули на Грушина.

Тот «принял эстафету».

— Максим Петрович! — тихо, но убежденно заговорил лучший из водителей левобережья. — Не надо, не ставьте вы ему галочку. Тогда конченый он будет человек. Он ведь и детишкам своим в письме похвалился, что, мол, папка ваш будет Волгу перекрывать. Он здесь без семьи, оттого и куролесит... Комнату бы ему: он бы семейство свое выписал... Исправится. Поможем!..

— Поможем! — единым голосом подтвердили братья Костиковы.

— Так... — сказал в раздумье Бороздин. — Вы что же? Вроде как бы на поруки его берете?

— Точно, — сказал, улыбнувшись, Грушин.

И тогда старший Костиков произнес необычно длинную для него речь:

— Вы, товарищ Бороздин, не сомневайтесь. От нас ему никуда не вырваться. — Он наподобие гайки повернул свой огромный кулак, и вдруг так очевидно стало, что Фунтикову некуда будет деться из этих дружеских рук! — Уж раз сказали, что поможем, значит доведем!

— Ну, только для вас, ребята, — строго сказал секретарь партбюро. — Ладно. Снимаю галочку.

«Галочка» означала, что отмеченный ею шофер не будет допущен к перекрытию Волги. Бороздин прошел в кабинет. Сел. Задумался.

«Да! — размышлял он. — Журков, Журков! Ведь это я его мысль подхватил. Хорош мужик был! А вот тоже поставили галочку. И что с человеком сделали! Ну, да ничего: доищемся, чья рука и за что галочку эту ставила, на то мы и коммунисты. Доищемся, спросим!»

В дверь постучали.

Вошел Марьин.

Поздоровались. Покурили. Помолчали. Поскрипывал стул, поскрипывал кожан.

— Чего там твоя братва митингует? — спросил, наконец, снисходительно Марьин.

— А ты спросил бы их! — отвечал Бороздин.

Обойдя молчанием его совет, Марьин продолжал:

— Обступили какого-то Фунтикова, хохочут, поздравляют, шумят. Увидели меня, чуточку поутихли.

— А! — сказал Бороздин. — Ну, тогда все понятно. — И секретарь партбюро АТУ объяснил первому секретаю парткома строительства, что произошло с шофером Фунтиковым.

— Напрасно слиберальничал! — сказал Марьин. — Жаль, меня не было. Таких, как Фунтиков, клеймить и клеймить!

Марьин долго мял в пепельнице недокуренную папиросу.

— Ну, уж зачем так — клеймить да клеймить! — возразил Бороздин.

— А ты не либеральничай, доброго папашу из себя не изображай!

— Не знаю, почему ты так судишь. Посмотри журнал взысканий. И разъясняем и предаем огласке: я ведь келейных-то разговоров не мастер! И наказываем. А только если начнем, как за смертный грех, карать за каждую тонну глины для переселенцев да вышибать со стройки, то, воля твоя, а, пожалуй, не с кем будет и Волгу перекрывать!

Марьин в упор посмотрел на Бороздина.

— Однако гляжу я на тебя! В чем же тут причины, по-твоему? И как бороться? Да, да! Уж если ты такой мудрец, откройся нам, не таись, что сам-то думаешь насчет этого? Мы же тебя на такой партийный пост выдвинули — крупнейшее подразделение на всем строительстве! А я поучусь, послушаю, — закуривая и поскрипывая стулом и кожаном, сказал Марьин.

Бороздин пренебрег явным оттенком насмешки в его словах и ответил просто: