Алексей Югов - На большой реке

Голос у нее дрогнул.

Бороздин нахмурился, встал и торопливо, как бы хватившись чего, пошел в другую комнату.

— Ты чего? — обеспокоилась Наталья Васильевна.

— Поторапливаться, мать, поторапливаться надо! — тонким, теноровым голоском протяжно восклицает Бороздин.

— Да уж слыхала я. Но зачем в пять-то часов ты взбодрился?

— Как зачем? У нас сегодня день великий на АТУ. Мы сегодня свои «катюши» испытываем. Тетрайдеры с них будем сбрасывать.

— В Волгу? — спрашивает, оживляясь, Наталья Васильевна.

— Не-ет! Сперва — в песочек, на землю. Но все будет в точности. Как на генеральной репетиции.

— Как бы мне посмотреть!

— Да тебе обязательно нужно, — подхватывает Бороздин. — Заведующая парткабинетом левого берега должна быть в курсе событий. И кого-нибудь из своих фотокоров захвати. Хорошую выставку сделаете. Не один я, а все наши люди на АТУ сильно волнуются: ведь все двадцать «катюш» из наших «ЯЗов» переделаны, нашими головами обдуманы!

Бороздин — секретарь партийного бюро левобережного АТУ. Это его первый партийный пост сразу после реабилитации и возвращения. Подразделение это крупнейшее на всей стройке: около полутора тысяч одних только водителей машин. Одновременно он входит в состав бюро парткома строительства.

— Когда у тебя это испытание? — спрашивает его Наталья Васильевна.

— Репетиция-то?.. В два часа. Высокое начальство обещалось приехать.

— Рощин?

— Нет. Главный инженер Андриевский. Заместитель его Крюков. Начальник автотранспорта Копылов. Ну, и прочие, иже с ними.

— Так зачем же ты ни свет ни заря поднялся, если в два?

— Экая ты какая! — начинает уже сердиться Бороздин. — Все тебе доложи, все тебе обскажи! Сейчас за мной заедет Зверев Дементий Васильевич.

— Тот, что собкором областным?

— Теперь уже не собкор.

— Что, убрали?

— Ну, зачем? Ушел сам. Роман пишет. В Москве у него рассказы напечатаны. Вырос парень! Он ведь уж никак пятый год над этой книгой-то трудится. Все время на нашей стройке. Про наши дела и писать собирается.

Наталья Васильевна пошутила:

— Тебя бы вот надо вывести в романе.

Бороздин рассмеялся.

Напившись чаю, Бороздин раскрыл блокнот, где у него с вечера были записаны сегодняшние неотложные дела, и принялся за работу.

— Расчудесно, когда раненько встанешь, — сказал он. — И позавтракал, и чайку напился, и не торопясь все сделаешь. У меня, Наташа, — говорил он, — одних только агитаторов полсотни. Всех надо проинструктировать!.. О культе личности. О вредных последствиях. Говор в народе. Уметь надо по-партийному, открыто, бесстрашно!.. Враг — ведь он только слабинку ищет! Или вот трудности бытовые на стройке — агитатор с открытыми глазами должен ко всему подходить. Не скрывать, не затушевывать. И чтобы каждая жалоба, каждое неудовольствие трудящихся его самого за сердце брали. А мы одно только и знаем: график, график, бетон, сегодня столько-то кубов, завтра дадим столько-то! А глубокое политвоспитание масс — это, мол, пока потерпит: через пень колоду! А пора бы уж каждому коммунисту понять, что человек эти кубы да тонны укладывает, человек станет Волгу перекрывать! С бытом у нас на стройке все еще плохо. С зарплатой, с премиями тоже есть обиды. Недовольства много. Беседовал с Марьиным по душам. «Ты, — говорю, — секретарь парткома, куда ты смотришь? Одерни!» Так знаешь, что он мне отколол: «Тебя, — говорит, — Максим, рано выпустили! Уравниловку проповедуешь. Демагогия». Вот видишь, Наташа, муж твой уж и в демагоги попал, этого мне только и недоставало! — закончил Бороздин, горько усмехнувшись.

У Натальи Васильевны сперва морщинка душевной боли и гнева прорезала межбровье, резкое слово готово было сорваться о человеке, посмевшем сказать такое о ее Максиме, но вдруг представила себе громоздкую, упитанную фигуру Марьина в длинном кожаном пальто, в белых бурках и в пыжиковой шапке, похожей на опрокинутое ведерко, его монотонно гудящий бас, его маслянисто-смуглое лицо с узенькими глазками и чуть вздернутым на самом лишь кончике носом, словно кто щипцами этот кончик вытянул, — и невольно рассмеялась.

Среди коммунистов стройки иные откровенно удивлялись, почему Марьин, этот грубый и самовлюбленный человек, чуждый ленинским принципам партийного руководства, в самом существе своем партийный единовластец, который как будто через силу произносил — даже теперь! — слова о внутрипартийной демократии, — почему остается он и доселе на посту политического руководителя исполинской стройки, которая собрала на этих прежде пустынных берегах почти стотысячное население.

У Марьина вошло в привычку, отказывая в чем-либо посетителю, жалобщику, собеседнику, заканчивать разговор такой фразой: «Давайте будем на этом разговор кончать!» Произносил он ее на самых низких басах.

С постоянно бытующими на стройке инструкторами обкома он бывал резок или молчаливо-загадочен. «Поговорю с Москвой». Порою даже и их обрывал он своим излюбленным: «Давайте будем на этом разговор кончать!»

Со двора, из-под самых окон Бороздиных, донесся сдержанный гудок — сигнал остановившейся машины.

Максим Петрович, успевший только что побриться, обернулся к жене и, показав на окно, сказал:

— Ну, вот! Это он, Зверев. А ты говорила: куда, мол, ты так рано поднялся?

А на лестнице уже тяжело ступал кто-то, поднимаясь явно к Бороздиным.

Наталья Васильевна поспешно открыла дверь.

— Пожалуйста, пожалуйста! — послышался из прихожей ее приветливый голос. — Он уже ждет вас.

И вдруг недоумевающий, чуть ли не испуганный возглас:

— Ой, да кто это?

Вышел в коридорчик и Бороздин. Вглядываясь в гостя, он включил свет.

Какой-то громоздко-большой мужчина в брезентовом плаще, толстолицый, загорелый, радушно ухмыляясь, пробасил:

— Не узнаете?.. Ай-ай-ай!.. А еще говорите, Наталья Васильевна, что он ждет меня!..

Он захохотал.

Туг они узнали его: это был Кулагин Олег Степанович, бывший заместитель Бороздина по райисполкому.

С Кулагиным Бороздины не видались с 1952 года, с того злосчастного осеннего вечера, когда был арестован Максим Петрович.

Жена Кулагина, впрочем, забегала не раз попроведать Наталью Васильевну в те черные для Бороздиных дни, но всегда тайком от мужа и всегда просила не проговориться ему об этом при встрече.

Поздоровались. Гостя пригласили в комнату, усадили за стол. Начались, как всегда в таких случаях, отрывистые, смущенные и мало связанные друг с другом воспоминания, всматривались друг в друга, говорили раздумчиво: «Да-а!.. Много воды утекло!» Расспрашивали о семье, о давних общих знакомых, покачивали головой и снова смолкали.

По внешности Кулагин совсем почти не изменился, разве что потолстел еще больше, а так это был все тот же утробистый силач-великан, блондин с грубовато-мясистым, тщательно выбритым лицом, с густым голосом.