Алексей Югов - На большой реке

А вот и пресловутый «мерседес» главного инженера Николая Карловича Андриевского. Дорога низиной, надо прямо сказать, не для этой роскошной машины. Но Игорь Андриевский, как всегда, ведет ее безупречно.

Это молодой человек, несколько тяжеловатой, итальянской красоты лица. У него крупный, но изящно очерченный нос, иссиня-черные волосы, гладко и, должно быть, с помощью какой-то помады прилизанные на косой пробор. Черные, с пушистыми ресницами глаза. Впрочем, сейчас они прикрыты угластыми очками-«консервами».

Отец — рядом с ним. Он что-то сказал сыну, и «мерседес», отъехав в сторону, плавно остановился.

Первым вышел старик Андриевский.

Это седой высокий человек лет шестидесяти. Он держится бодро, даже щеголевато. Его наряд необычен для человека таких годов и всегда вызывает переглядку среди рабочих.

На старом Андриевском такой же, как на сыне, суконный синий берет, ковбойка, шаровары, заправленные в сапоги, распахнутый пыльник.

Лицо очень длинное, бритое. Взгляд усталый и с таким выражением, как будто он вот-вот готовится сказать вам: «Я это уже слыхал. Нельзя ли покороче?»

Носогубные складки выражены у него резко и напоминают две портьеры. Над ними нависает крупный бульбастый нос. Тонкие, язвительно сжатые губы.

У самых опытных, старых и уверенных в своих знаниях и в своей ценности инженеров, когда он вызывает их для объяснений, начинают дрожать пальцы рук. А между тем Николай Карлович никогда не кричит на провинившегося строителя, он только холодно ироничен, слушает объяснения устало, иногда поморщится, как от зубной боли, или же вполголоса скажет: «Покороче».

Следом за Андриевским из «мерседеса» вышел Ананий Савелович Сатановский. Он был все такой же до лоска упитанный, крепкий и румяный.

Остановившись возле Игоря, запиравшего машину, он дружески похлопал по плечу:

— Чудесно, Игорек, а? — сказал он.

— Что чудесно? — спросил Игорь.

— Воздух, воздух чудесный, душа моя. Его прямо-таки пить хочется!

И Сатановский глубоко вздохнул и до хруста развернул плечи.

Игорь слегка покривил рот.

— Ну, что касается «пить», то предпочитаю что-нибудь покрепче! — отозвался он.

Отец услыхал.

— Игорь, Игорь! — укоризненно сказал он. — Не идет тебе эта бравада!

Сын смутился.

За него ответил Сатановский:

— Полноте, Николай Карлович! Это же шутка. Игорь у нас — красная девица!

— И шутить так не нужно! — возразил отец. — К чему? — Улыбнувшись, он покосился на Сатановского, сверкнул из-под седых бровей притворно-сердитым взглядом. — А вам, дорогой ментор моего повесы, боюсь, Августа Петровна может в один прекрасный день выразить недоверие.

Сатановский смиренно приложил обе руки к груди.

Непринужденность, даже кроткость, с которой он на виду у всех обходился с самим грозным и замкнутым Андриевским, удивляла многих. Ведь в конце концов что такое этот Сатановский? Рядовой, хотя, быть может, и способный геодезист, только и всего! И вдруг такая дружба с Андриевским, этим старым гордецом, знающим себе цену, с одним из классиков проектирования гидростанций, чей дом к тому же почти недосягаемо недоступен для любого из инженеров строительства.

Впрочем, когда заходил разговор об этом, то нередко слышалось объяснение самое простое: «Через сынка, чего там! Неразлучная пара. Каждое воскресенье дуют на «мерседесе» в Средневолжск!»

Другие допускали намеки более злостные: «Мадам тоже благоволит к нему. А как же!» — «Брось! — возражали ему. — За пятьдесят женщине. Да и слыхать — строга».

Уж если бы водились такого рода грешки за Августой Петровной Андриевской, то об этом знали бы давно и на левом и на правом берегах, ибо все итээровские жены супругу главного инженера открыто ненавидели.

Ненавистной была ее высокомерная отчужденность. Ненавистен был английский язык, нередко слышавшийся на веранде или в саду их коттеджа. Беспощадно осуждали и самый этот коттедж — за его роскошную отделку, за его обширность, в то время как семейные инженеры жили иной раз разлученные с семьей, ютились на койке в общежитии. Притчей во языцех были и цветник и парник, которые с помощью двух домработниц вел престарелый отец «мадам», прозванный соседями за одну свою злую привычку «С добрым утром». Между прочим, старик специально выращивал для дочери брюссельскую капусту. Говорили, будто Андриевская сказала кому-то: «Не представляю, как можно жить без брюссельской капусты!» Смеялись в женских пересудах над ее привычкой говорить: «Мой кофе», «Мы, старые петербуржцы». Словом, весь уклад жизни Андриевских был ненавистен для многих, и все ж таки самые зоркие на чужое глаза, самые злые языки не могли ничем поживиться здесь из области «альковных тайн».

Семейная жизнь Андриевских была признана безупречной. И оставалось лишь проезжаться на счет того, что жена главного инженера до сих пор молодится, и высмеивать ее чрезмерно прямую осанку и ее надменно красивое, но уже немолодое, измученное косметикой лицо.

Из остановившейся «Победы» выскочил Семен Семенович Купчиков. Отпахнул дверцу. Низко нагибаясь, громоздко вылез Марьин. За ним — Рощин.

День был теплый. Солнце светило ярко. Не похоже было на осень.

Рощин поднял руку к небу.

— Милуют нас небеса! — мрачновато усмехаясь, прогудел он. — Спасают от скамьи подсудимых!

И, угрюмо сопя, пошел, угрузая в песках, не оглядываясь.

Рощин сильно подался за эти годы, постарел. Уж не похож был он на того красавца генерала с громким, радушным хохотом и грубоватыми шутками, каким его знали в первый, да, пожалуй, еще и во второй год строительства: всем видом своим и изредка угрюмой, молчаливой поглядкой начальник строительства стал напоминать временами затравленного вепря.

Марьин не пошел за ним, а остановился, оглядывая низину острова.

Купчиков догнал генерала.

— Прогноз на весь октябрь тоже благоприятный, — улыбаясь, придерживая на бегу очки, тонким голосом сказал он, засматривая в лицо начальника.

Погруженный в раздумье, а быть может, и привыкнув, что реплики-справки референта можно оставлять и без ответа, Рощин промолчал.

К месту испытания они шли напрямик — песками низины, и на их пути то и дело встречались заросли жестких осенних трав и усеянного множеством ярко-красных ягод шиповника. Семен Семенович самоотверженно пролагал дорогу, и его галифе было унизано прицепившимися репьями.

Необычного вида сооружение предстало их глазам. Это был мост над сушей, вернее — отрезок моста, высокий, прочный, с могучим бревенчатым накатом и настилом. Он возвышался над землею примерно на высоту дома. На него был отлогий въезд, но спуска не было: в конце моста поставлены глухие, прочные перила, так же как с боков. Полотно моста шириною метров двадцать: самосвал, сбросив бетонную пирамиду на песок, должен развернуться и уйти обратно по левой половине настила.