Алексей Югов - На большой реке

Как-то заметила Тамара, что и ему радостнее, когда, возвращаясь домой, Ваня видит, что она уже пришла.

Как развертывается туго и исподволь дубовый листочек в холодные весны, так же вот неслышно, но и неотвратимо распускалось их чувство любви друг к другу.

Ничего особенного не было в том, что кое-что из материнских житейских забот об Иване Тамара уговорила Федосью Анисимовну передать ей: ну, например, приготовить ему ужин, когда он поздно ночью возвращался с работы или с собрания. Или чтобы она ему открывала, когда он постучится. Но на это вот Федосья Анисимовна долго не соглашалась:

— Ну, полно, Тамарочка, чего ты будешь из-за него сон свой молодой ломать! А у меня все равно сон-то уж тонкий, почутко́й — старых людей сон, — отвечала она, улыбнувшись.

Тамара не стала ей перечить. Но, улучив время, как-то наедине сказала Ивану:

— Ваня, когда поздно возвращаешься, не буди ты мать, а лучше стукни тихонечко мне в окошко, я сейчас же услышу, открою. Мне что? Я открою да и засну сейчас же. А когда ее ты среди ночи разбудишь, то я слышу, как до самого утра она ворочается — не спит.

Так оно и повелось.

Уже неоднократно и с чувством сладостного замирания в сердце улавливала Тамара долгие на себе взгляды Ивана и притворялась, что не видит.

Как-то вечером по дороге из столовой одна из сослуживиц Федосьи Анисимовны, бабочка разбитная, вестовщица и сплетница, заговорила с ней, таинственно понизив голос.

— Федосья Анисимовна, золотко мое! — начала она вкрадчиво, когда они шли с работы. — Уж давно я хотела шепнуть вам, да все как-то не осмеливалась...

Упорова ответила ей сурово и просто:

— Коли хорошее что — так нечего шептать, во всю улицу скажи. А худое — так при себе удержи!

Вестовщица этим ничуть не смутилась.

— Ой, да и рада бы про хорошее, да откуда его взять?.. Уж вы не сердитесь, Федосья Анисимовна, а только мы говорим промеж себя с женщинами: и куда же это она, мол, Федосья Анисимовна, смотрит? Долго ли до греха?! Все про сыночка-то вашего. Хороший-то он до чего! — прибавила она льстиво и вздохнула.

— А коль хороший, так чего и вздыхать!

— Ну как же?.. — И, переходя на шепот, добавила: — Ведь их же уже в кино видели!

— Кино не вино! — опять резко и коротко отозвалась на это Федосья Упорова и ускорила шаг, явно показывая, что не мило ей идти с такой спутницей.

Та не отставала, поспешала за ней с подбежкой.

— Верно, что не вино. Ничего худого в том нет, да только с кем ведь пойти!.. Вот увидите: женит она его на себе, Тамарка!..

Федосья Упорова резко остановилась, принахмурила на нее седую бровь — не то с полугневом, не то с полунасмешкой — и молвила:

— А-а! Так вон что вас, кумушек, разобрало?! Ну, так выслушай, да и другим передай, да и чтоб в последнее это было! Во-первых, что не Тамарка она вам, а Тамара Ивановна!.. А второе: для такой невестушки у меня ворота настежь, ковровую дорожку под ноги ей постелю, поклон земной отдам, что на моего сыночка взглянула, а не то чтобы ихнему счастью мешать!.. Ну, и затем прощай!..

И Федосья Анисимовна покинула вестовщицу, застывшую на месте с полуоткрытым ртом.

Немного времени спустя после всех этих событий Упоров сказал Тамаре Ивановне, что он любит ее и просит быть его женой.

Захваченная врасплох, Тамара пришла в страшное смятение.

— Нет, нет, нет! — почти закричала она и расплакалась, порываясь убежать из дому.

Он едва удержал ее.

Тамару охватил озноб, странная дрожь, так что у нее зуб на зуб не попадал. И когда он обнял ее и она ощутила губами упругую твердость его юношеских губ, она почувствовала, что не может и не хочет противиться надвигающейся близости.

Они долго стояли втроем — Флеров, Зверев, Кареев — на обрыве огромной и высокой, плотно убитой насыпи над самым котлованом, ошеломленно и гордо созерцая все то, что творилось на остатках гигантского вала перемычки. Перемычка все еще ограждала чашу котлована, уже выложенную панцирем железобетона, готовую принять нависающую над ней Волгу.

Каждому вспомнился тот первый «земляной год». Да! Одни только экскаваторы были, да самосвалы, да необозримая ямища с высоченными рваными краями. И тогда это называлось «котлован», так же как теперь. Но что общего? В тот год человеку неинженерного образования не под силу было представить себе все то, чему предрешено было быть. И напрасно бился втолковать это экскурсантам или кому-либо из пишущей братии назначенный их сопровождать гидростроевец, чертя и в блокноте и в воздухе.

Тогда в самой середине разлогой Лощиногорской котловины, на окраине роемого котлована долго высилась одиноко и нелепо, словно каланча, черная ветряная мельница с шатровым верхом. А вокруг уже пахло бензином и горячей пылью, и шумный круговорот самосвалов, рыча, взвывая на подъемах, несся днем и ночью, огибая этот ветряк.

И Зверев, тогда еще начинающий «кор», как-то пошутил среди своих, что следовало бы на месте «замузеить» эту древность, взять под защитный колпак, чтобы и человек грядущих поколений — неведомый нам гордец, запросто совершающий экскурсии на Луну, растопивший, быть может, атомной энергией льды Арктики, творящий насущный хлеб в ретортах и колбах, мог бы некогда, придя сюда, вот на это самое место, постоять у ветхого ветряка, созерцая в благоговейном молчании этот реликт ХIХ века рядом с железобетонной громадой ГЭС.

Протяженностью без малого на три четверти километра, сильно вдвинутое в Волгу здание ГЭС разрезало поперек бетонную чашу котлована, деля ее дно на верхнебьефную часть — плиту понура, и на нижнебьефную — плиту рисбермы. Здание еще во многом было не завершено. Местами над кратерами агрегатов первой очереди оно уже на всю свою восьмидесятиметровую высь взялось панцирем бетона, а дальше, к средине Волги, сплошь прорезались на небе исполинские голые клети стальных армоконструкций.

Между величественными «бычками» — башнями здания ГЭС — огромно зияли пролеты-отверстия, ведущие вглубь: в спиральные камеры и в донные отверстия водосброса.

— Вот, — сказал Кареев, — ты, собкор «Гидростроителя», все должен знать. Скажи, какая высота у этих вот водоводов? — Он показал на пролеты между бычками.

— Вот чего не знаю, так не знаю! — признался Зверев.

— Сорок семь метров!

— Разыгрываешь!

— Спроси.

— Да, — призадумавшись, произнес Зверев. — Представить только себе этакой толщины «струйку»! До чего все-таки мы «притерпелись»? Вот сам же я недавно писал: «В октябре строители должны уложить триста семьдесят тысяч кубометров бетона!» Написал, отложил перо, и все. А попробуй представь! Да ведь вот это железобетонное чудище, — сказал он, оборачиваясь к зданию ГЭС, — оно уже пожрало три миллиона и пятьсот тысяч кубометров бетона! Один инженер сказал мне, что на одном только правом берегу легло уже столько железобетона, что его хватило бы на четырнадцать Панамских каналов. Тут дошло. Проняло.