Алексей Югов - На большой реке

Нина была потрясена. Она молчала.

— Ой, — спохватившись, сказала Александра Трофимовна, — пойдемте к ним: проголодались, наверное, все, да и что-то уж очень раскричался мой Артемий...

А он и впрямь раскричался. Кричал же он на Орлова.

В то время когда Нина и Александра Трофимовна хлопотали на кухне, между мужчинами шел оживленный разговор о делах гидроузла. Вдруг Журков резко оборвал разговор и сказал:

— Да что это, право, мы с тобой, Вася, никак из своего котлована не вылезем? Я давно горю нетерпением узнать, Дмитрий Павлович, что у тебя лично, в твоем котловане истории нового сделано? Ты же знаешь, я — стихийный историк, или, лучше сказать, болельщик отечественной истории: еще там, на Волге, немало досаждал тебе. Да и разве один я?.. Ты знаешь, твоя лекция о Святославе — она сильно отдалась и среди этих товарищей, рождения двадцать восьмого — тридцатого. — Он кивнул при этом в сторону Василия Орлова. — Помню, комсомольцы обращались ко мне: нельзя ли, мол, попросить академика Лебедева написать массовую брошюру — «Святослав». Я тогда отвечал им и позволил себе поделиться с моими ребятками вашим намерением: скоро, говорю, ждите выхода в свет капитальной работы Лебедева: «Святослав и Византийская империя». И вот ждем, ждем: скоро уже четыре года ждем, да-с!.. — с добродушной язвинкой в голосе закончил Журков.

— Ну, уж немного осталось потерпеть, — сказал Лебедев. — И первый мой авторский экземпляр будет вот в этом книжном шкафу.

Журков приложил руку к сердцу.

— Смею спросить, когда же? Доживу ли я до этого радостного часа?

— Ну что вы, Артемий Федорович! Я полагаю, первый том «Святослава» — «Волжский поход» — мы подготовим к печати в январе будущего года.

— Да что вы? — обрадовался Журков. — Это совсем иное дело. А то, признаюсь, я стал уже опасаться, что ваш труд никогда не станет достоянием широких масс... — Вдруг он хитро сощурился. — Однако позвольте полюбопытствовать, кто это «мы», если только я не ослышался?

— Нет, почему же? Вы не ослышались, — спокойно отвечал ему академик. — «Мы» — это и есть мы. — Тут он рассчитанно помолчал и закончил словами, которые заметно разочаровали Журкова: — Мы — это я, автор, и мой рабочий секретариат...

— Ах, так?.. А я думал...

— Рабочий секретариат, воплощенный в одном лице: моя Нина Владимировна, — закончил Лебедев и с подчеркнутой почтительностью повел рукою в сторону Нины.

Журков, довольный, рассмеялся.

— Ах вы, шутник!.. Разыгрываете старика... Ну что ж! — продолжал он со свойственной ему быстротою перехода уже совсем другим, торжественно-приподнятым тоном. — Я рад, что с первого знакомства нашего с Ниной, еще тогда, на аэродроме, не ошибся в этом товарище... И если она представляет собою секретариат академика Лебедева, то я верю, что «Святослав и Византия» скоро украсят мои книжные полки, а не останутся только в области устных выступлений этого уважаемого ученого. И позвольте мне попросту, невзирая на столь важное звание этой молодой особы (жест в сторону Нины), сказать ей, как прежде, на Волге: молодец, Ниночка, ей-богу, молодец!..

В этот-то миг Орлов и взорвал Журкова своей язвительнои репликой:

— Скоро ж вы простили, Артемий Федорович, «беглянке с котлована»! — сказал он и рассмеялся.

Журков стремительно повернулся к нему, сердито сверкнул глазами, слегка притопнул ногой.

— Я знаю, что говорю! — звонко и запальчиво закричал он. — Не лови меня на слове. Мало ли, что я мог сказать шутки ради!.. Нет, это не тот случай: это не бегство с котлована, отнюдь. Она и сейчас энергетик котлована, и, может быть, более великого, чем наш с тобой, земляной котлован, где ворочает грунта твой «УЗТМ-три», — котлована отечественной истории! Ибо история в конечном счете объемлет все: всю материальную и духовную культуру человечества. Недаром же Маркс наукой наук называл историю. Надеюсь, помнишь? И то, что я сказал: « котлованистории» — это вовсе не пустая метафора. Истинная историческая наука — она заложена, она созидается лишь в наше, советское время и в нашей стране: это марксистско-ленинская история. Да!.. И это прежде всего история моего Отечества. У меня на глазах был заложен, углублен, бетонируется и армируется этот «котлован» и воздвигается величественное и несокрушимое здание истории нашей Родины. Ты читал «Дым» Тургенева? — вдруг резким вопросом Орлову перебил он свою речь.

— Кажется, читал, — несколько смутившись, отвечал тот.

Журков сердито фыркнул.

— Кажется! — передразнил он. — Так вот, позволь тебе напомнить: там есть некто Потугин. Кто он такой, этот Потугин, Тургенев дает понять его высказываниями, афоризмами, так сказать, об истории своего народа. Вот он что изрекает: «Даже самовар, — говорит, — и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы». Вот он во что веровал, сей неумирающий тип, оставивший по себе потомков. Да! — с жаром воскликнул Журков. — Нечестивые потомки Потугина еще и теперь бродят среди нас. И они с пеною у рта вскидываются на каждого советского патриота, если он осмеливается утверждать, что трудами наших историков и археологов бесспорно доказано, что вплоть до Батыева нашествия народ наш обладал высокой культурой — и земледельческой, и градостроительной, и, наконец, в области искусства и ремесел. Еще в первые века нашей эры Черное море именовалось Русское море. В древнейших скандинавских сагах Киевская Русь называется Страна городов, Гардарик!.. Но что говорить о временах древних! Попробуй заяви перед потугиными наших дней смело и прямо, что Ломоносов раньше Лавуазье сформулировал закон сохранения материи и энергии; что радио — это Попов, а не Маркони; что первым открыл превращение энергии света в энергию электрического тока Столетов; что родина первого электрического двигателя — Россия... Ну? Ты лучше меня должен помнить: история энергетики — это уж по твоей специальности.

Журков, все еще пылая и негодуя, остановился перед Орловым и требовательно-отцовским взором посмотрел на него.

И, как бы повинуясь этому взору, Василий Орлов смущенно сказал:

— Помню, конечно... Ну... Трансформатор — это Яблочков и Усагин; двигатель переменного тока — Доливо-Добровольский... Ну, что еще? — И видно было, что в нем самом разгорается желание еще и еще подкреплять слова Артемия Федоровича прославленными русскими именами. — Петров... Лодыгин, — продолжал он. — Электрическое освещение в Париже называли: русский свет!..

— А! — вырвался радостный возглас у Журкова. — Русский свет! А попробуй скажи это перед господами потугиными, что с тобой будет? Зашикают, зашипят на тебя: «Квасной патриотизм, квасной патриотизм!» Что же им еще остается делать, этим голубчикам, когда история против них?! Историю не подменишь. Труд советских историков — труд великий, патриотический. Это политическое воспитание масс в духе беззаветной преданности Родине. Вот что такое история! Вот на каком котловане трудится самоотверженно, вдохновенно ученый Лебедев. И если моя Нина, так осмелюсь назвать ее по-старому, по-отцовски, ныне его жена, друг и помощник, если она призвана разделить эти труды, пускай в роли самой скромной помощницы, исполать ей!.. Вот как я смотрю на это. А ты...