Алексей Югов - На большой реке

И, еще раз метнув на Орлова сердитый взгляд, Журков, раскрасневшийся, взбудораженный, быстрым движением расстегнул ворот гимнастерки и дрожащей рукой стал наливать в стакан воду из графина.

За чаем был подан коньяк. Артемий Федорович отодвинул от себя маленькую рюмочку. И Нине показалось, что глаза его злобно сверкнули на Александру Трофимовну.

— Этот наперсток ты, Шура, забери. Я старый солдат. Дай-ка мне лучше мою стограммовочку... Впрочем, нет! — тут же отменил он свое распоряжение. — С коньячком я предпочитаю свой способ. Вот так.

Он быстро наклонил над стаканом бутылку, налил, помешал, отведал.

— Прекрасный получается напиток! Дайте-ка, я вам... — Он налил коньяку в чай Орлову и Лебедеву.

Нина успела прикрыть ладонью свой стакан.

— Нет! — решительно покачала головой Нина.

— И это называется электрик экскаваторного парка! — пошутил Журков.

— Сейчас я шофер легковой машины московского парка. А. вы знаете, что это звание и... не совместимы, — возразила она, явно отводя его шутливый тон, и взглядом указала на бутылку.

Журков слегка смутился. Рука его с бутылкой дрогнула.

— Ага! Дошло. Резонно! Молодец! — проговорил он, отставил и закрыл пробкою коньяк.

После чая он пригласил их в свой кабинет.

— Вот видите, — сказал он, подходя к стене и указывая на большую карту Волги и на отдельную карту-картину в красках, изображавшую их гидростанцию уже в готовом виде. — Вот видите, что если моя бренная физическая оболочка пребывает здесь, в этом унылом Подмосковье, то мысли мои — они всегда и неизменно там! Ты только что, Вася, удивился, что я точно знаю и помню, кто именно дал первый блок в сетке и кто волнистой асбофанерой заменил отжившую деревянную опалубку... Но я еще больше тебя удивлю, если скажу, что бывший начальник политотдела Журков может почти слово в слово повторить тебе по всем объектам и правого и левого берега сводку минувшей недели. — И, желая непременно подтвердить это, он назвал количество бетона, уложенного за минувшую неделю, обозначая даже номера важнейших блоков. — Не спорю, товарищ Рощин у своего селектора получает более свежие сведения, но что ж делать?

Тут голос его дрогнул от зазвеневшей в нем боли.

Однако Артемий Федорович тотчас же и подавил поднявшееся в нем волнение, с веселой усмешкой сказал:

— Не думайте, что у меня какие-то там особые источники информации на берегах Волги. Нет, вечное спасибо редакции нашей многотиражки: неукоснительно высылают мне каждый номер.

С этими словами он выволок из книжного шкафа объемистую кипу скрепленных по месяцам выпусков «Гидростроителя».

Нина так и бросилась к нему:

— Ой, дайте взглянуть! — вырвалось у нее.

И они, забыв в эти мгновения об остальных, склонились оба над подшивкой.

Вошла Александра Трофимовна. Слегка всплеснула руками:

— Ну, теперь пропали! Он вас замучит этим «Гидростроителем»! Единственное его чтение!

— Шурочка, помни: «Жена, аще злословит мужа своего...» — пошутил Журков, но подшивку спрятал.

Разговор как-то сам собою коснулся несчастных обстоятельств его отстранения от работы. Он рассказал обо всем кратко, но откровенно:

— Начало атаке положил, как ты уже знаешь, — он взглянул на Нину, — этот рощинский кот в сапогах. Наушник. Пролаза. Словом, Семен Семенович Купчиков. С ним, так сказать, блокировался один, как бы это выразить... литератор... Арнольд Неелов... Затем некий Кысин, спецкор.

— Анатолий Неелов, — поправила его Нина.

— Один черт! Сфабриковал доносец, что я позволяю себе грубости в адрес писателей и поэтов, желающих возгреметь на лире строительство волжского гиганта, что я отказываюсь брать в свою машину представителей прессы, что я установил, видите ли, аракчеевский режим! Видали такого зверя? — Журков напыжился и расширил глаза, стараясь изобразить на своем лице предельную свирепость.

— В Москве, — продолжал он, — вняли этим жалобам. Раза два меня подымали ночью с постели звонком из министерства. Запрашивали объяснений: ну-с... и вот я здесь! — закончил печально и угрюмо Артемий Федорович.

Нина и Орлов молчали.

Затем Орлов сказал:

— Но позвольте, Артемий Федорович. Вас народ на стройке любил. Молодежь и до сих пор вспоминает: «Эх, если бы Артемий!» Вас поддержали бы! Но почему же — вы уж меня простите! — почему вы таким непротивленцем себя показали? Почему не обжаловали?

Журков махнул рукой.

Помолчали.

А затем снова заговорил Орлов:

— А вы знаете, Артемий Федорович, лозунг-то ваш и до сих пор у нас действует на строительстве, да еще и как помогает!..

— Какой лозунг?

— Ну, призыв, что ли... Не знаю, как выразиться... «Участие в перекрытии Волги — награда достойнейшим!» О-о! И теперь это, знаете, какая сила в руках постройкома и партийной и комсомольской организаций? Самые отчаянные и те бледнеют, когда услышат: «Мы тебя не считаем достойным участвовать в перекрытии Волги. Поставим тебе галочку».

Во время этих его слов Журков тяжело дышал и все отстранялся и отстранялся набок. Седые грозные брови его взметывались и вновь сходились.

— Да... да... галочку... Так это, говоришь, мной данный лозунг? — выкрикнул он. — И вот я, этот самый Артемий Журков, признан недостойным участвовать в перекрытии Волги! Поставили галочку!

И, не в силах закончить, он махнул рукой, и задергавшееся лицо его враз облилось слезами.

Он поспешно встал и ушел в другую комнату.

Наступило тягостное молчание.

Лицо Александры Трофимовны взялось красными перебегающими пятнами. Она смотрела в сторону и старалась сдержать слезы. Но вот, наконец, ей удалось подавить волнение, и она, горестно покачав головой, произнесла тихим голосом:

— Не уследила за ним, с утра успел уже приложиться где-то, когда ходил за папиросами...

Вдруг, словно бы решившись на что-то, Нина подошла к ней и, склонясь над нею, сказала вполушепот:

— Можно, я пойду к нему?..

— Ну конечно, Ниночка. Пойдите, — тихо отвечала ей Журкова.

При стуке открывшейся внезапно двери Журков, стоявший возле туалетного столика, поспешно сунул за зеркало какой-то плоский флакон и начал затыкать его пробкой. Чуть было не пролил.

Оглянулся и увидел, что это вошла Нина.

— А, это ты, Ниночка? — вымолвил он хриплым и неестественным голосом, пытаясь рассмеяться. — Я думал, что Саша... Вот... Принимаю лекарство... Успокоиться...

Нина молчала.

Артемий вскинул на нее из-под седых бровей быстрый взгляд, и такое жалостное смятение и стыд и как бы мольба о пощаде выразились в его глазах, в его лице, что у Нины сердце зашлось кровью, ей захотелось упасть лицом к нему на плечо, дочерью — на плечо старого, от неизлечимой болезни гибнувшего отца, и разрыдаться.

«Нет, нет, нельзя! Жалостью погублю все. Беспощадно, жестоко я должна говорить с ним!» — пронеслось в ее сознании.