Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Бригада по чистке во главе с Колей сидела в стеклянном доме до поздней ночи. И на следующий день тоже. Коля изредка устраивал летучку, почему-то в коридоре, и торопил: не тяните, не мусольте без конца бумаги, схватывайте суть. Ты, Борис, не знал именно этого: как схватывать суть.

По окончании третьего дня ты попросил Колю освободить тебя от чистки. Коля, Выкин и ты вышли из Мосгосторга и остановились, прежде чем разойтись в разные стороны. Коле надо было идти на Домниковку, Выкину но пути с тобой — он квартировал на Цветном бульваре.

— Ты брось, Ларичев, — сказал удивленный и огорченный Коля. — Тебе доверяют большое дело, и нужно гордиться.

— Я горжусь. Но лучше дай мне другие нагрузки, хоть пять штук, — доказывал ты. — По антирелигиозной пропаганде, например. Или по техучебе. Ну, любую! А эту — не могу.

— Считай, ты мне на эту тему не заикался и я твоего заикания не слышал, — сурово заключил Курдюмов. — В церковь ходить, с несуществующим богом бороться и богомольных старушечек уговаривать всякий дурак сумеет. Ты задание по чистке выполни, оно самое важное, самое трудное.

— Здесь от меня толку нет, не гожусь! — закричал ты, махнув рукой на стеклянный дом.

Коля не захотел слушать. Не прощаясь, он быстро зашагал в сторону Садовой. Ты угрюмо помалкивал, переживая размолвку с Колей, и слушал Выкина, рассуждавшего о Мосгосторге и его чистке. Звуки его шагов очень громко разносились по тихой в этот час Мясницкой.

— Мосгосторг не завод, ясно-понятно. Мы ближе к практическому делу. Даже и так скажу: мы внутри самого дела. Этот же чернявый инженер со своими работниками далек от жизни. Мешков прав вполне: кладбище у них для предложений. Хотя и про мой бриз можно так сказать: тоже кладбище, тоже скапливаются предложения. Но мы хоть стараемся их продвинуть, внедрить. Разве не так? Чернявый же и не думает стараться, он ждет гениального изобретения. С другой стороны, иногда берет сомнение: может быть, мы полные профаны в их торговой работе и зря к ним пристаем? Я откровенно скажу: я завидую Мешкову и Курдюмову, они какие-то уверенные, без всяких сомнений.

Ты не возражал и не отвечал. Выкин помолчал минуту, пригладил волосы, подняв над ними шапку, и опять заговорил.

— Бризы организовались недавно, я помню, в это время я кончил техникум и начал работать. У меня такое представление, что до бризов было тихо, потом вдруг хлынуло вроде наводнения. Сейчас ко мне приходит триста-четыреста предложений в месяц, не считая васильевских тетрадок, с ними еще плюс сотня. Это один завод. Значит, по всей Москве, скажем, миллион, а по всей стране миллион миллионов предложений. Когда я об этом подумал, то обрадовался. И напугался. Потому что у нас не хватает сил справиться с наводнением. Нужно что-то придумывать в государственном масштабе. Закон, что ли, такой: об ответственности каждого начальника за каждое полезное предложение.

Выкин тебя удивил. На заводе вы встречались часто и накоротке: бросит фразу, скажет, что нужно, пошутит, и пошел дальше. Сейчас же он завел большой разговор, волнуется, посвящает в свои раздумья, делится мыслями. И тебе захотелось сказать ему, что ты больше не считаешь себя вправе приходить в стеклянный дом.

— Поверишь мне, Борис, я после наших бдений в отделе изобретательства все переживаю: как же быть все-таки с тысячами, миллионами рабочих предложений? Ведь они — разбуженная инициатива рабочего класса. Ведь мы над Антоном Васильевым посмеиваемся, и я — первый, но в глубине души я уважаю его очень. Ты только подумай, какая у него забота о производстве! И все миллионы предложений — забота рабочих о своем кровном хозяйстве. Удивительно!

Вы дошли до Трубной площади, и дальше дороги ваши расходились. Вместо прощания он помял твое плечо.

— Ого, какие у тебя мускулы! С такими мускулами я бы не ходил мрачный, ей-богу. И на Колю ты не сердись. Раз Коля говорит: чистить аппарат — будем его скоблить и чистить. И пользу принесем, будь покоен. Ну, спокойной тебе ночи, изобретатель…

Дома, разумеется, все спали. Все, кроме отца. Он маялся со своим ревматизмом. Ты поел чуть теплой гречневой каши, умял почти целый батон хлеба, попил жиденького чайку. Помог отцу переменить положение, осторожно растер ему руки и ноги метиловым эфиром и обернул их в теплое тряпье. Отец покряхтывал, улыбался жалкой улыбкой и не сводил с тебя глаз. Он заметил твое расстройство.

— Ну что, торговый дом цел еще? — спросил он.

Ты рассказал ему про все три дня, проведенных в Мосгосторге. Про Мешкова и сине-черного инженера, про разговор с Колей и рассуждения Выкина.

— Я больше туда не пойду, — упрямо повторил ты. — Пусть Курдюмов выговор мне дает, пусть срамит на ячейке, все равно не пойду. Не имею права я на такое дело. Что я понимаю? Может быть, и вообще наша бригада тая зря воюет.

Отец внимательно слушал тебя, устало помаргивая красными от бессонницы веками.

Разговаривали вы с ним шепотом, и он еле слышно тебе сказал:

— Горячишься ты зря. И на выговор не нужно напрашиваться. Мало радости схватить выговор по комсомольской линии. Ты поговори со своим секретарем спокойно и не на ходу, он тебя поймет. А не поймет — к Дронову обратись, он мужик, судя по твоим рассказам, умница и поопытнее Курдюмова. — Он помолчал, раздумывая, и опять зашептал: — Я тебя понимаю и одобряю. Хорошо, что ты задумался. У нас частенько делают, не подумав. Ты молод, и опыта нет у тебя, Коля Курдюмов тут поспешил. Чистка-то громадный смысл имеет, ее ведь не Коля и не Мешков придумали. Партия ее объявила на шестнадцатом съезде.

Петр Иванович закашлялся: долгий разговор шепотом очень напрягал горло. Ты догадался принести ему попить водички и хотел уже пожелать спокойной ночи. Но отец сказал:

— Посиди еще минуту. Выкина ты понял и Мешкова с Курдюмовым должен понять. Видишь ли, я по себе знаю: науки не хватает, простой грамоте не обучен, две зимы в школу ходил. Однако людей я понимаю, жизнь научила. Поговорю с человеком раз, другой, третий, загляну ему в глаза — и вижу, какой он есть. И ты не ругай Курдюмова или Мешкова, что людей подозревают. Думаю я, что Коля твой и Мешков людей понимают. Нас столько обманывали, да и сейчас обманывают, что не можем не подозревать. Иногда и зря, без этого, наверное, не бывает. А тебе я такой совет дам: не злобись и никого заранее не подозревай. Старайся внимательнее к человеку отнестись. Сколько я всего нахлебался в жизни, но к людям доверчивый и знаю твердо: нужно людям верить и доверять. Ты, между прочим, Ване Ревнову скажи: пусть даром тоже не злобится, он после смерти отца всех во врагов готов записать. Ты его приведи к нам как-нибудь. Что-то он давно не заходил.

Старший Ларичев лежал неподвижный, руки по швам. Только пальцами шевелит и глаза живые. Он посматривал на сына и думал: слава богу, ничего у меня парень, с совестью. И грамотный. И дальше учиться будет. Подумайте, пожалуйста, ведь отличный человек может подняться. Прямо плакать охота…