Василий Ажаев - Предисловие к жизни

— Неужели эта Клава сама не способна разобраться? — спросил Костя.

— Разберется, — уверенно сказала Лена и снова опустила глаза к письму.

…Теперь про главное. Нашим ребятам, особенно Ване Ревнову, рассказывать про это, пожалуй, не надо. В соседнем селе у нас весной сгубили хорошего человека, двадцатипятитысячника Митрофана Ревнова. Узнать бы осторожно: не Вани ли это отец или родственник? Рассказывают, будто приезжала на похороны вдова с пареньком его возраста.

Лена испуганно уставилась на Ваню. Сам он не переменил позы, только еще жестче обозначились скулы и костяшки на стиснутых кулаках.

— Мой отец, — глухо и словно давясь словами, сказал Ваня. — Читай, что ж ты остановилась?

И Лена медленно, едва слышно продолжала читать письмо.

…Ведь подумайте, как расправились изверги с дорогим нам всем человеком. Хорошие люди, бывшие батраки, воевали его на свадьбу. Он, конечно, пошел. Как же не пойти, если приглашают? Не отказался он и от водки, ел и похваливал пироги, сготовленные невестой. Добрую речь сказал, пожелал молодым счастья в новой жизни. И умер: отравили. Пирогами отравили. Конечно, не хозяева отравили, не молодая, готовившая еду. А кто же? Неизвестно. Кто-то подлый притаился среди гостей и сделал темное свое дело. Вдова покойного и ее сынок простили хозяев, им ведь могло крепко влететь за гибель в их доме коммуниста-двадцатипятитысячника…

Как он мучился, как страдал, дорогой товарищ!.. Все нутро было обожженное страшным ядом — порошком. Мечтал повидать перед смертью жену и сына… Не дождался, бедолага…

У Вани в горле вдруг заклекотало. Видимо, прорывался и был задержан отчаянный вопль. Ваня опрокинул стул и выбежал. Ребята вскочили, хотели бежать за ним. Костя сказал: «Надо помочь ему, ребята, надо ему помочь…»

Лена с лицом, залитым слезами, возразила:

— Не трогайте его, не поможете ему, нечем ему помочь…

Не знали, читать ли дальше, или подождать, или вообще вернуть письмо Дронову. Но Ваня вернулся, черный весь, с красными глазами и попросил:

— Читай, пожалуйста, Лена.

…Разузнайте, просил Дрожжин, отец это Ванин или нет? Если отец или родственник, расскажите Ване: нашелся убийца. Тот мерзавец, что участвовал в злодействе над Володей Калабиным, он рассказал про другого, про того, который пироги ядом попудрил… А заправилой во всех черных делах оказался некий дядя Митрий. Этого дядю еще не нашли, драпанул, но найдем, непременно разыщем, вы так и скажите Ване Ревнову (если, конечно, про его отца идет речь).

Украдкой Борис и Костя посматривали на друга и дивились: удивительную силу проявил Ваня, слушая письмо из деревни. Разве что по глазам можно было понять, какая душевная боль его терзала.

…Товарищи мои родные, Михалыч и Коля Курдюмов, и другие из парткома и завкома. Прошу я вас, для этого и письмо написал длинное… Берегите вы ребят, берегите пуще глаза, наши ребята предназначены для лучшей жизни, и мы обязаны уберечь их от всего, что мы сами перетерпели… Давайте сами все сделаем, все перенесем, только им пусть будет получше, полегче…

Постарайтесь, друзья, сделать сносные для них условия труда. Тяжело им, они же еще неокрепшие. Никогда не забуду, как убивался, как рыдал Ваня Ревнов, когда я руку порезал бутылью! Слава богу, что рука-то моя была, а не Вани и не Бориса…

Потрясенные всем услышанным, силой чувства, высказанного далеким Дрожжиным, ребята долго молчали. Ладно, что пришел Дронов. Он издали посмотрел на них, потом подошел.

— Ну, прочли? — спросил он.

Лена за всех кивнула головой.

— Замечательный он человек, Дрожжин, — сказал Дронов. — Душа.

— Спасибо ему, очень он хороший, — сказал Ваня Ревнов и встал. — Но не верно он говорит, что беречь нас нужно и так далее. Глупо над нами трястись, мы не цыплята.

Дронов внимательно и с уважением посмотрел на Ваню.

— Вы тоже так думаете? — спросил он, переводя взгляд на Костю и Бориса.

— Тоже так, — подтвердил Борис. — А как же иначе?

Дронов взял у Лены письмо и задумчиво сказал:

— И я так считаю. И напишу ему об этом. О многом другом тоже напишу… Ну, занимайтесь, не буду вам мешать…

Мать в третий раз подошла к постели, прежде чем тихим прикосновением разбудить тебя. Ах как неохота подниматься! Темно, тишина, все спят: отец, сестра за ситцевым пологом и братишка в кроватке с сеткой. Ты завидуешь им и стараешься не разбудить, одеваешься на ощупь, касаешься губами тепленькой, влажной, безвольной ручки малыша и пробираешься на кухню — умыться и наскоро поесть. Мать с жалостью смотрит на тебя.

— Этакую рань поднимаю, куда годится? — недовольно ворчит она. — Отец ругается: не имеют права заставлять работать по стольку часов. Не старый режим. Ты совсем худющий стал, Борисок.

— Ничего, мам, ничего, — ты обнимаешь ее, теплую, мягкую и сонную, и не хочешь отпускать. — Смотри, какая у меня грудная клетка. Наш физкультурный врач говорит: паровоз.

— Дорогая ты моя грудная клетка, — прижимается она к широкой сыновней груди. — Съешь яишенку и горячего чаю выпей. На улице холодно, ветер… худо…

Верно, на улице холод, худо, ты ежишься в своей семисезонной куртке и прибавляешь шагу. Темно, редкие фонари плохо освещают безлюдную Трубную: еще рано даже для рабочих. Отец встанет только через полтора часа, сестра еще позднее. С болью проносится беспомощная мысль о сестре: она извелась, не похожа на себя, но держится, скрывает свои слезы и рабфак не бросает. Родная, славная сестренка, как помочь тебе? Ты вспоминаешь свою встречу с этим человеком. Ты шел с намерением кулаками высказать свое мнение о нем (ты на четыре года моложе сестры, но чувствуешь себя сильнее, старше, кто же, кроме тебя, защитит ее?). Ты был уверен, что сумеешь проучить обидчика, а столкнулся с жалким и убитым человеком, который так горько говорил о любви к сестре и о своей неудачной судьбе.

Лучше не вспоминать об этом, какой толк? Все равно не придумаешь ничего умного для Шуры. Наверное, отец правильно сделал, оборвав одним ударом их встречи. «Самое главное — не прощай обмана», — сказал он сестре.

Ты бегом преодолел крутой подъем переулка и, запыхавшийся, очутился на Сретенке. Перед тобой Сухарева башня. Почему-то вокруг нее яркие огни, раздается пулеметный треск пневматических молотков и кувалд. У тебя бешено забилось сердце: разбирают, Сухареву башню разбирают! Недаром, оказывается, говорил Костин отец, что есть проект ее сломать. Смотри, башни уже нет, ее обломали, отгрызли верх со шпилем и часами, она превратилась в массивного неуклюжего каменного урода, в какие-то растопыренные ворота.

Ты бежишь задыхаясь. Тебе жаль башню, ты привык к ней с малых лет, будет плохо, непривычно без нее. Самая любимая игра была около башни: в казаки и разбойники, в сыщиков и шпионов, в милиционера и беспризорных. Варианты все той же игры: один водит, другие хоронятся, идет бесконечная беготня, есть куда спрятаться и есть где побегать. Две грандиозные драки у вас были здесь со спекулянтами — помогали милиции.