Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Антон, однако, не кричал и не дрался, он ей даже слова не сказал. И девочки ничего ей не сказали, только младшая страшно рыдала и вцепилась в отца. Все три девочки липли к нему и разговаривали с ним одним, словно и не было рядом матери. Получив премию, он повел их покупать новые платья и башмаки, и, кроме того, они артелью притащили для матери новую кровать.

Аспиринщик ходил счастливый и всех благодарил. И Лену благодарил: «Доченька, я знаю, ты своим сердцем много страдала за меня и хлопотала, мне Дронов все рассказал. Вот смотри, я новые рационализации придумал, дочке продиктовал, почитай». На обложке ученической тетрадки было написано:

«За доброе семейное дело, оказанное мне, вношу десять предложений, и премий мне не надо, заранее отказываюсь. Васильев Антон».

Вы разговаривали с Леной про Антона и смеялись, вспоминая его чудачества. И Лена заплакала ни с того ни с сего. Ты не знал, что и делать. «Обидел кто тебя, Лена?» — «Нет». — «Устала, тяжелая работа?» — «Не в этом дело, пусть тяжелая. Борис, уксусные пары разъедают зубную эмаль, администрация по колдоговору даже обязана вставлять серебряные или золотые зубы. Видел, у Антона целая челюсть из серебра? И у меня тоже ноют зубы, я чувствую, понимаешь? Эмаль уже пропадает. А я не хочу! Не хочу черных зубов и не хочу искусственных зубов, хотя бы даже золотых».

Расплакалась так, что не уймешь. Ты вполне понимаешь ее слезы. Ведь у нее зубы, каких больше ты сроду ни у кого не видел: ровные-ровные, белые-белые, невозможно смотреть, когда она смеется.

Ты придумал, что делать. Ее надо перевести из аспирина. Сегодня возьму и все скажу Львову, попрошу его поддержки. Мне дали в напарники вместо Жени этого Постникова, ленивого и неряшливого парня. Пусть Львов переведет Постникова в аспирин, ему все равно, тогда Лену — ко мне в салол. И за Марину похлопочем. В салоле не курорт, но зубам не так вредно. И в салоле мы легко сможем помочь девчатам. Я буду за нее делать самую тяжелую, самую опасную работу. Пусть успокоится, пусть не плачет, нельзя, чтобы она плакала.

Шагают и шагают Борисовы бодрые ноги. Он уже на Каланчевке, у вокзалов. Здесь всегда оживленно, всегда здесь люди — они без конца уезжают, без конца приезжают отовсюду. Скоро и завод, уже недалеко. Ты широко улыбаешься. Чему ты улыбаешься, Борис? Ты рад своему заводу?

Мрачно в цехе салола ночью. Подвешенные к самому потолку электролампы тускловаты. В открытом настежь окне темнота и холод, врывающийся клубами пара. Ваня смотрит в тьму окна и представляет себе, как сейчас мать будит Бориса и он потягивается с закрытыми глазами. Ох, и неохота вставать в такую рань, тащиться через весь город (сейчас еще не ходят даже трамваи). Рассказать бы ему, что сегодня случилось! Разве расскажешь… Ваня отворачивается, будто Аркадий способен заметить, как он покраснел.

Аркадий, безусловно, ничего не замечает, он сонный, спит стоя, он и не удивился, увидев ночью в цеху Галю. Аркадий еле-еле ворочается возле сушильных полок или у промывателей. Красиво объясняет, сукин сын: часами готов стоять у промывателей и смотреть на золотистые струи в водовороте горячей воды. А на самом деле он часами готов любоваться своими руками с длинными тонкими пальцами, любоваться и радоваться, что они отошли, приобрели вполне человеческий вид. Да, благодаря Борису, Косте и мне отошли. Сказал бы нам спасибо, музыкант! Вон оглядывается, глядит на меня — боится, как бы я не позвал на загрузку. Не любишь? А мы любим?

Ваня решает начать загрузку, не дожидаясь прихода Бориса (в одиночку загрузка не разрешается, Аркашка же не в счет). Ваня вкатывает в цех тяжелый барабан с фенолом; Аркадий даже и не пошевельнулся, не то чтобы подбежать и подсобить. Пес с ним, думать о нем и вообще думать сердито Ваня сейчас не может. Перед ним стоит Галя и как-то по-особенному улыбается, по-особенному смотрит прямо в глаза. Странно, совершенно неожиданно появилась она в цехе, среди ночи.

— Я настояла, чтоб Хорлин перевел меня в сменные лаборантки и обязательно в ночную смену. В твою смену, Ваня, ты понимаешь? Ну, удивился, рад?

Ваня разинул рот и кивает головой, сам ничего не понимает.

— Ночью все так необычно, сказочно, романтично, — говорит Галя. Глаза ее горят в темном цехе. — Ничего, что здесь кругом ядовитые кусачие газы, холодно, неприглядно. Ночью все иначе. И цех этот мне приятен. Тебе тоже, Ваня, да? Я чем-то взволнована, а чем — сама не знаю. Ты дай мне пробу салола, я побегу. Сделаю анализ и прибегу опять. Ладно, Ваня? — Она убежала, и Ваня улыбается: «Мне приснилось, что здесь была Галя? Конечно, приснилось».

Ваня благополучно раскрошил фенол и принялся кидать льдистые куски в люк аппарата. Молодец, Борис, придумал плавитель, скоро наша му́ка с дроблением и загрузкой фенола кончится. А я в благодарность Борьке сделаю загрузку до его прихода, пусть он ругается.

— Вот и я! — Галя опять здесь. Или она опять снится?

— Галя, осторожно, это фенол, противная штука. Сейчас я побросаю его в аппарат. Отойди, пожалуйста.

Он торопится покончить с фенолом. Выносит на улицу распоротую жесть от фенольного барабана и возвращается. Снимает резиновые рукавицы и внимательно осматривает руки, одежду — не остались ли мельчайшие кусочки фенола. Где же Галя? Ее не сразу обнаружишь: она за кристаллизатором.

— Иди сюда, Ваня! — зовет она. — Ну, что ты ничего не скажешь? Скажи, ты доволен, что видишь меня? Не кивай головой, а скажи: доволен, рад, безумно рад. Чудачок, ты теряешь дар речи, когда мы вдвоем.

Какой у нее горящий взгляд, она смотрит прямо в глаза и требует: не отводи взгляда.

— Я хочу читать твои мысли, Ваня. — Она кладет руки на его плечи. — Какой ты неловкий! Не бойся меня, подойди ближе. Ближе, Ваня. Знаешь, одна женщина мне сказала: поцелуй — это двадцать пять процентов того, что есть у женщины. Смешно, правда? А я считаю, в поцелуе может быть все! Ваня, ты слышишь, что я говорю? Нет, ты не кивай, а скажи.

— Слышу, — шепчет Ваня пересохшими губами.

— Ваня, ты любишь целоваться? Ты не отворачивайся. Слышал, что я спросила? Я хочу, чтобы ты любил целоваться. Ну, не бойся меня, не бойся, Ваня. Никто не видит. Ну же! Целуй, черт тебя возьми! И не стискивай больше зубы…

Она уносится как вихрь, серебряный звон ее смущенного смеха еще резонирует в цехе среди аппаратов. Ваня долго стоит, у него распахнутые руки и закрытые глаза. Горят губы. Галя, что ты сделала, Галя? Я не могу открыть глаза. Не могу сделать шага… Грохнусь сейчас на бетонный пол…

Работай, Ваня, трудись. Ты прервал загрузку автоклава, поторапливайся. Вот загрузил салицилку — это вышло очень быстро, зря не заметил время. Теперь самая неприятная, самая противная работа: поставить бутыли с треххлористым фосфором и отрегулировать его подачу. Борис будет ругаться: зачем я загрузил, не дождавшись его? Пусть поругается. Если бы он знал!