Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Галя стягивает с головы платок и обмахивает Ваню, шепчет ему что-то и всхлипывает.

— К черту! К черту! — орет вдруг Аркадий. У него растерзанный, взлохмаченный, безумный вид. — Я не хочу больше! Не хочу! Не хочу!

— Молчи! — со злостью кричишь ты на Аркашку и бежишь в цех. Но вышедшие оттуда Пряхин и Львов останавливают тебя на пороге. Львов крепко обнял тебя и смеется.

— Не торопись, орел! Там пожарные обойдутся теперь без тебя! Семен Федорович, не удержишь его, смотри-ка!

— Самовозгорание фосфора будет нам грозить и завтра и послезавтра, — говорит Пряхин. — Нужно раз и навсегда пересмотреть все средства безопасности.

— «Средства безопасности»! Вы так спокойно рассуждаете, а мы чуть не погибли! — возмущается Аркадий. — Я ни минуты не останусь в этом проклятом цеху. Все время дрожишь и боишься… Все время думаешь: вот-вот тебя сожжет, вот изуродует. Хватит с нас такого удовольствия!

— Прекрати болтовню! — кричишь ты. Невыносимо слышать Аркашкин визг. — Стыдись!

— Отстань от меня! Отстань! — истерически орет Аркадий. — Не стыди меня. Я сам говорю: да, испугался, боюсь. Мне дорога моя жизнь! Я уверен: Ваня тоже не останется в этом цеху!

— Успокойтесь, Фиалковский! — говорит Пряхин. — Из салола мы вас переведем. Не надо дрожать и бояться. Будете работать в лаборатории. Хорлин давно об этом просит!

— Я из цеха не собираюсь уходить! — глухо сказал кто-то, и не сразу вы поняли: это Ваня подал свой голос.

Он стоял, опираясь на Галю, и с отвращением смотрел на Аркадия.

— Пусть Фиалковский убирается в лабораторию. Ему там самое место, — и Ваня отвернулся от напарника.

Аркадий всхлипнул, взмахнул обеими руками и убежал. Да, Борис, видно, пора кончать вам заботу о драгоценных Аркашкиных руках. Черт возьми, почему вы всю жизнь обязаны с ним возиться?

— Ванечка, возьми же молоко, — угощала Галя. Она с обожанием глядела на Ваню и тихонечко поглаживала его забинтованную руку. — Больно тебе, да? Больно, Ваня?

Ваня сожалеюще взглянул на свою забинтованную руку и смущенно взял другой рукой бутылку с молоком. Молоко, теплое наше молочко, главная помощь на заводе во всех случаях!

— Ничего, Галя. Просто я немного наглотался газу, — сказал Ваня.

Медсестра — ты узнал ее наконец — добродушно посоветовала:

— Пейте молоко и побудьте на воздухе часок-другой. Ожоги, они до свадьбы заживут.

До Гали постепенно дошли смысл ее слов и ласковая усмешка. Ответив ей дерзким взглядом, девушка тряхнула непокрытой головой, вздернула нос и пошла, звонко топая каблуками.

— В общем, вы оба молодцы! И ты, Ларичев, и ты, Ревнов, — громко похвалил Львов. — Не испугались, не дали драла. И меры приняли.

Явно растроганный, толстяк-начальник обнял Ваню и пошел в цех.

— Да, товарищи Ларичев и Ревнов, — несколько торжественно и с улыбкой сказал Пряхин. — Придется вам благодарность объявить приказом по заводу.

Ты и Ваня вспыхнули и переглянулись. Ваня смотрел на тебя каким-то несвойственным ему взглядом.

— Борь, Борис, Бориска, — прошептал он. — Спасибо тебе.

— Что ты, с ума сошел?

— Ты знаешь… Давеча, когда я тебя ждал, я думал как раз о цехе — что нужно сделать. Пойдем, покажу…

— Куда? Вы куда? — запротестовала медсестра. Она даже руки растопырила, не пуская вас в цех. Вы расхохотались: наседка!

— Не мешайте, — тихо сказал Пряхин и тронул ее за руку. — Ожоги до свадьбы заживут, вы правильно сказали. А в парнишках проснулись хозяева завода. Это поважней. Да, это куда поважней…

Ах, Борис, милый мой герой! Вот мы и встретились на нашем старом первом заводе. После него мы узнали заводы покрупнее, поновее и, наверное, лучше. Но для нас этот завод самый бесценный, самый дорогой, как по-особенному бывает дорог бесценный, незабываемый, закадычный друг нашей юности.

Проходит месяц, проходит другой, потом, может быть, год, и ты уже понимаешь: в жизни много, очень много трудного и неприятного. Самое-то приятное нам с тобой еще предстоит создать. Ты рабочий, и тебе нужно пройти через все и все перетерпеть. Ты должен научиться все уметь делать и никогда не хныкать от неудач и боли, никогда не спихивать неудачи на так называемые обстоятельства и других людей. Если ты теперь научишься делать все, научишься переносить трудное, тебя потом ничто не устрашит.

Я тебе скажу: это хорошо, что первый наш завод оказался таким трудным; значит, в самом начале жизни ты получаешь правильную трудовую закалку. Милый мой, если б ты знал, как еще трудно будет нам в наших пятилетках и в наших войнах, которые нам навяжут!

Пройдут годы, и ты увидишь: после завода уже ничто не покажется тебе невозможным. И ты увидишь главный смысл старого завода. Смысл этот в том, что завод научил тебя не убегать от трудного и не ожидать, что самое трудное и тяжелое сделает какой-то дядя вместо тебя.

Ну, вот и все. Скажи спасибо своему старому другу, первому заводу! Низко-низко поклонись ему, Борис! Поклонись за всех нас!

1960 год, Москва

В мае, в торжественные дни победы над фашистскими захватчиками, вскрылась река. Она взломала и покатила свои ледяные оковы как-то необыкновенно тихо, без бурного половодья, с которым повсюду весной оживают реки. Лед сошел, и сразу потеплело. «Весна вступает в зенит, — записывал в фенологический дневник Забавников. — Вовсю цветет багульник на сопках — они полыхают огнем, будто облили их спиртом и подожгли. Сегодня первый раз слышно было кукованье кукушки». «Скоро приедет Володя, Володюшка!» — это не записывалось, это про себя. Сергей Кузьмич выходил на станцию и подолгу простаивал на платформе, глядя, как с запада на восток непрерывно идут воинские эшелоны. Это было нечто вроде парада советской военной силы перед самым дальним тылом страны, так много потрудившимся для победы. На платформах проносились пушки с длинными и короткими стволами, спрятанными в чехлы; самолеты — истребители, штурмовики и бомбардировщики; «катюши» — мирные с виду связки рельсов, вздернутые кверху; танки и опять пушки… Снова танки и опять «катюши». А со всем этим грозным оружием мчалась на восток многотысячная рать бодрых и крепких людей, взбудораженных своей победой над фашизмом.

Мимо стоявшего в сторонке Сергея Кузьмича пробегал, громыхая тяжелыми сапогами и звеня чайником, дочерна загорелый молодой солдат. Бросив взгляд на Забавникова, боец неожиданно остановился, — ему, видимо, захотелось приободрить невеселого одинокого старика.

— Не тушуйся, папаша, теперь уж мы здесь, — громко сказал он, утирая рукавом распаренное лицо. — Видишь, сколько нас? — Ты кого ждешь?.. Не сына ли?