Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Оленеводы и охотники навещали нас от случая к случаю, а работники станции упорно отказывались болеть. И все же Снегова нашла себе работу. Ровно в восемь она стучала в дверь заведующего, а минут через десять-пятнадцать к нам. Войдет и спросит: «На здоровье не жалуетесь?»

Кожин во время промысла песца, что мигрировал с моря, из льдов, в глубь тундры, превратился в кочевника. Кем только не был он: и приемщиком пушнины, и культработником, и охотоведом. Много забот легло на его плечи зимой.

— Пришибленный! — ворчала Мария Ильинична. — Всю жизнь мечется. И меня таскает. Пора бы на отдых уже.

— Ворчишь! — смеялся он. — Как бы развод не взял. Характерами не сходимся.

Не верилось, что Сергею Михайловичу шестьдесят девять, а его «ворчливой» хозяйке за сорок. Молодыми были они, много радости в сердце носили. Нам бы так в их годы.

Мария Ильинична работала мастером по обработке пушнины. Кропотливое это дело. Надо осторожно соскабливать ножом жир со шкурки, затем натирать ее мукой до тех пор, пока не превратится в бурые комочки сало… Зато любо-дорого после взглянуть. Дорогие шкурки. Вот ради этих шкурок Ванюта часто в снегу ночует, мерзнет, высматривая капканы, смазывает обмороженное лицо густым жиром.

Кожин возвращался из тундры довольный, потирая руки, говорил мастеру:

— Если так дела пойдут, то летом придется расширять хозяйство. Рук не хватает. Не перетащить ли сюда Ивана с семьей? Чего ему в конторе штаны просиживать.

— Вздумал тоже. Сам мотаешься и сына с пути сбиваешь. Плохо ему заместителем начальника окружной конторы?

— А справимся?

— Раз взялись, надо справиться, — Мария Ильинична смеялась. — Впервой, что ли, Серега?

Что ж было дальше?

Было морозное январское утро. Вдали, окутанные мглистой дымкой, чернели вершины полярных увалов. Вот кусочек тундры между сопками окрасился в розовый цвет. Яркий солнечный луч скользнул по холмам. Снега заискрились. Скользнул и пропал. Сон это или явь? Самое трудное осталось позади. Заведующий промыслом пропадал в тундре по целым неделям. Основные оленьи стада ненцев и коми находились около Зеленого мыса, и он спешил собрать всю пушнину, что скопилась за зиму у охотников.

Я работал крутильщиком, ставил капканы на припайке, — помогал мастеру-обработчику. Нина стала поваром. Смех и горе было нам с ней: то хлеб сожжет, то борщ так пересолит, что и в рот ложки не возьмешь.

А Яша захандрил. Однажды он и на связь не явился, сказав мне:

— Выходной сегодня! Отдыхай!

— Ты видел? Солнце появилось! — сказала мне Нина и хлопнула в ладоши. Совсем не похожа на доктора — смеется и радуется, как ребенок.

Мы взялись за руки и закружились, к великому удовольствию Верного, который хватал зубами полы малиц и силился удержать нас на месте.

— А Яша где?

— Все сидит…

— Вытащил бы его!..

Я без стука распахнул дверь радиостанции. Михайлов, сидя за столом, уставил взгляд на приемник. Его красивое худощавое лицо осунулось, еще больше почернело. Только глаза блестели. Кто-то из его рода наверняка родился в таборе. Он никогда не рассказывал, откуда он, кто, но мне часто казалось: встанет сейчас, свистнет — только его и видели.

Поношенный морской китель с двумя узкими нашивками на рукавах небрежно висел на плечах. Яша приподнял голову.

— Пришел. Садись!

— Я уже сижу.

— Ну, чего уставился?

— А мы солнце встретили.

— Все одно.

— У тебя отец есть? — спросил он.

Перед глазами встало не лицо, а фотокарточка отца, присланная с фронта. Глаза из-под пилотки пристально смотрят, словно спрашивая о чем-то. Беспокоятся, что с ними, что со мной, — тем, кого он не успел научить отбивать косу, точить топор, крутить из гнилых концов новую смоляную веревку. Всему этому жизнь научила. Быстро. Где он сейчас, мой батя, большеносый дядя с громадной копной рыжих волос на голове! Нет этой копны, наголо побрили еще в военкомате.

— Есть, — говорю Яше. — Пишет, скоро дома будет.

— А у меня про отца запрашивают: кто да что. Откуда я знаю, если отчим. Для меня хорошим был, а им другое надо… Люди!.. Даже здесь не дают забыть.

Конец промыслового сезона отметили празднеством. В Зеленый съехались охотники, приписанные к станции, и промысловики колхозных оленеводческих бригад. Оленьи упряжки образовали вокруг станции сплошное кольцо. Погода стояла безветренная, морозная. В небе сверкали звезды. Ярко светила луна.

Этот вечер был особенным для меня. Разбирая почту, сброшенную с самолета в кожаных баулах, я наткнулся на номер окружной газеты, где была помещена заметка о нашей станции. Помимо кадровых охотников, там упоминалось и о любителях. Жирным шрифтом была набрана и моя фамилия. Сообщалось, что контора выдает передовикам премии. Радость била через край. Ради такого дня я вынул из чемодана новый суконный костюм, синий свитер и ярко-зеленый галстук с белым парусом в центре, купленные в Варандэе. Да из-за премии ли вздумалось так вырядиться? Может, вовсе не из-за нее, а по случаю стихотворения, опубликованного в следующем номере той же газеты.

это ж не кто-нибудь написал, а я сам, и моя фамилия сверху стиха напечатана.

С этой газетой в руках я и пришел к Сергею Михайловичу.

В комнате шумно. Яша сидит за столом и крутит ручку патефона. Нина вполголоса беседует о чем-то с Ванютой. Мария Ильинична, как всегда, вяжет чулок. Шерсти она прихватила с «большой земли» лет на пять. Каждому из нас обещает свитера связать.

Гляжу, Проня смеется. Да и все остальные смотрят на меня так, как будто увидели в первый раз. Приглядываются.

Кожин протягивает мне конверт. Двести рублей в нем, по-нынешнему двадцать, значит. Деньги по тем временам немалые.

«Вон как обернулось, — думаю. — Между делом капканы ставил на припайке — за шкурки получил да еще и премировали». А сказал вслух не то:

— Мне бы карабин!

— Сколько тебе стукнуло? — спросил, улыбаясь в бороду, заведующий.

— Восемнадцатый.

— Что ж, можно и карабин выдать. Я не против.

Как было не размечтаться. С карабином — лафа. «Тогда своих собак заведу. Хватит на казенных ездить. Песцов первым сортом приняли. Сила!..»

— Ты чего так вырядился? — спросил Яша, потягивая трубку. — Именинник?

— Чтобы доктору понравиться! — неожиданно выпалил Проня.

Я вспыхнул. Все смотрят на меня и на Нину, которая обернулась на возглас и тоже покраснела, как морошка на солнце. Хочется крикнуть: «Нет!», но язык не слушается. Вижу приоткрытую дверь и выскакиваю на крыльцо. Ошалело вбегаю в свою комнату. «Влюблен! Скажет тоже!.. А сам постоянно у доктора торчит. Болею, хнычет, лечиться надо. Доктор и не смотрит на него. А на меня? Знаю, что лицо у меня скуластое, нос приплюснутый, брови щеткой, волосы не поддаются расческе. Куда ни заберусь, прозвище следом плетется: «Черныш!» Как будто имени нет. Жиганов — моя фамилия. Володей звать. А то «Черныш», «Черныш». Кто на такого посмотрит? Скажет тоже Проня…