Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Не заблудись! Дороги-то не знаешь! — Одинцова махала Прокопию варежкой.

И началось у них с той поры непонятное. При каждой встрече стычка. Язычок у девки острый. Мы даже заступаться стали.

— Не съем! — отмахивалась Варвара. — Тоже мне защитники.

Фамилия у Прони — Филиппов, а она переиначила на Филю. Филя да Филя. Как в частушке: «Не жених, а простофиля».

— Обидеться может, — не раз говаривали мы Одинцовой. — Меру во всем знать надо.

— А я что — обижаю? Он — любушка! Куда: вам до него, ухажеры, — смеялась она.

Вечера мы проводили вместе. Тянуло нас к столику, покрытому белой скатертью, к уюту, которого так не хватало в нашем быте. Сначала приходная мы с Забоевым — с Семеном.

Он садился в угол на табуретку, брал на колени баян и начинал «пилить».

— А повеселей не можешь? — не вытерпев, спрашивал я. — Зубы ноют.

— Верно, Сеня, не наводи тоску, — певучим говорком поддерживала меня хозяйка. — Споем-ка лучше частушки.

Голос у Одинцовой негромкий, но, как запоет, точно магнитом к себе притягивает. Деревня вспомнится, желтые пески, катагары — полотняные палатки рыбаков, лодки и песни — протяжные, грустные, занесенные на Север нашими прадедами с Руси. Случайно прихватили их в дорогу, а они прижились, корни пустили и поныне здравствуют в наших краях.

Варя много частушек и песен знает. Подростком она на рыбацкие тони пошла, за мужскую работу взялась. Там не только песен наслушаешься — всего повидаешь. Наконец, в город на курсы послали, продавцом стала, к нам приехала.

Иногда мы пляшем с ней. Я похлопываю себя ладонями по коленям, кручусь гоголем, а Одинцова даже не взглянет, не улыбнется. Накинув на плечи белый шерстяной платок, плавно кружится она по комнате…

Так вот и жили. Дружно. Если, конечно, не считать усмешек Забоева, что кто-то где-то живет, а кто-то небо зря коптит, а тоже думает: живу.

Семен — парень бывалый, любит порассказать, где что видывал. Получается при этом: всю землю изъездил. Не диво: на поездах можно всю Россию исколесить — купи билет, и везут. Не то, что в тундре. Олешки и то валятся с ног.

— Глухота у вас тут, — любил повторять Семен. — Уеду я отсюда…

Что ему Зеленый мыс после большого города. Он по направлению сюда прибыл. Вроде как срок отработать.

В то время мы еще про романтику мало говорили. Это сейчас по радио только и слышишь: романтики. Поехал ты куда-то подальше от дома — романтик, значит. А где она — эта самая романтика? Только и разговоров: летом о подкормке песца, о заготовке привады, зимой о промысле. Все песец, песец… Езди по тундре, высматривай, сколько зверя на квадратных, никем не считанных километрах гнездится. Добро бы до дорогам, а тут болота, сопки, дожди, бураны зимой. Вернешься домой — единственное утешение радио послушать. Да и то не всегда: Радист в своем деле понимает столько же, как Семен в сапожном. Зарплату получишь, а сходить некуда. Для Забоева мы — темнота. На электрические лампочки дуем, когда спать ложимся.

Что мы для Забоева? Варя нигде, кроме побережья, не бывала. Аннушке Зеленый мыс, как сельскому жителю столичный город, — родилась тут. По себе знаю. Случалось после в жизни: проживешь в палатке с геологами каких-то полтора месяца, районное село Москвой покажется.

Он как бы милость оказал нам, дав согласие в тундре поработать. Года два-три. Всю жизнь потом хвалиться будет: я, мол, сырое мясо едал, спиртом запивал, на собаках ездил. А мы просто живем, к свету выбираемся, каждое слово по радио ловим, верим, судим обо всем по-своему, надеемся, что завтра лучше заживем, что тоже культурными станем.

Только вот с работой у Семена не ладится. Закруглил ее на приемке пушнины. Мы не того ждали. Охотовед! Инженер, значит, по нашему охотничьему делу. Пять лет учился. Высшее образование. Так подсказал бы, как и где лучше песца добывать. Ход плохой. Охотники в долги залезли. Чем выплачивать будут? А заведующий дома отсиживается.

Как-то сами собой прекратились вечеринки у Одинцовой; Неожиданно все получилось.

Пробыл Семен у Варюхи допоздна, а потом ко мне заглянул. Поднял с постели, закурить попросил, вздохнул: выпить бы. Присел на краешек койки и стал рассказывать, какие ласковые руки у нашей соседки, как тонка ее талия, как горячи губы.

— Знаешь, начальник, шел бы ты лучше к себе, — сквозь зубы процедил я.

— И ты тоже, — хмуро рассмеялся он. — Живем один раз. Зелен!.. А она ничего!

Мне девятнадцать было. Кому в то время не снятся жгучие, как спирт, губы, но разве об этом говорят вслух?

— Шел бы ты, Семен!

— Эх ты, тюля! — Забоев поправил галстук, сбитый набок, приподнял очки, провел зачем-то пальцем под левым глазом, усмехнулся. — Скукота у вас тут, глухота.

Я запустил в него валенком, попал в его большие очки с роговой оправой, разбил вдребезги. А когда пришел в себя, Забоева уже не было в комнате.

Теперь-то я знаю, что не нужно было так горячиться, верить на слово. Про эту вспышку вспомню после не раз. Иначе бы… Но не жалею: ненавижу скользких!

Семен никому не сказал ни слова. Ничего, вроде бы, не случилось. Лишь Варя сторониться стала нас. Аннушка косила в нашу сторону своими смородинами, словно спрашивая: «Чего не поделили?»

Так бывает зимой на припайке. Идешь спокойно, и вдруг тишину разрывает треск. И ропаки, что казались голубыми от луны, и звезды, и чернеющие невдалеке скалы — сразу же все становятся другими. Тревожно тебе: как бы не унесло.

Мы, грубо выражаясь, легли в дрейф. Куда-то вынесет нашу льдину?

В половине мая, когда колхозники прошли с оленями на север, мы узнали, что в Белушьем, соседнем с нами рыбачьем поселке, скопилось для нас много почты.

— Приезжай! — просил меня радист. — Давно не виделись.

Хотелось мне запрячь собак да махнуть к рыбакам, ведь ничего не стоит потратить на дорогу каких-то двое суток. В тундре такие поездки считаются пустяками. Но увы! Не всем ездить: на станции дел непочатый край. Я провожал и встречал друзей, а сам сидел за аппаратом, выстукивал телеграммы, помогал Забоеву сортировать и упаковывать пушнину, изредка поглядывая в окно, за которым токовали куропатки, и вздыхал о том славном времени, когда работал каюром. Начальством, оказывается, тяжело быть.

— Почту бы получить неплохо, но дорога трудная, весна началась… — Семен задумался.

— И самолета долго не будет, — вполголоса произнесла Варя, вздохнув.

— Я съезжу, — сказал Прокопий. — Собаки все равно помирать собрались.

Варя сделала вид, что не слышала этих слов.

На следующее утро каюр покидал станцию.

— Красота какая! — говорила Варя, провожая вместе с нами Филиппова. — Мох да камни, а глаз не отвести. Чудно!