Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Я оборачиваюсь на стук и вижу: на пороге стоит Нина.

— Не обижайся, Володя. Пошутили ребята.

Сквозь ненавистный теперь праздничный свитер, купленный на первую получку в Варандэе, я чувствую тепло ее тонкой руки. Взгляд Нины для меня, как солнечный луч зимней тундре. Никто в жизни еще не смотрел так ласково. Мать и то по-другому: жалостливо. А чего мужика жалеть? Вред один.

Нина берет меня за руку.

— Пойдем. Нас ждут. Да, — добавляет она, — галстук-то сними. Его, Володя, на свитере не носят. Белую рубашку тебе надо купить. Вместе на складе посмотрим. Пойдет тебе.

«А я-то старался, деньги копил, тратил, думал — так и надо, похвалят, мол. Не все начальству галстуки носить, и нам пора… Вот тебе и нам! Вот тебе и пора! В тюнях [2] Сапоги с мягкой подошвой, сшитые из телячьей кожи. тебе ходить, а не при галстуке».

— Ты сколько учился? — неожиданно спрашивает Нина.

— Пять… Шестой — коридор…

— А стихи давно пишешь?

— Не получаются…

— Было бы желание. Хочешь, я помогу за семилетку сдать?

Мне многого хотелось: и знаменитым охотником стать, чтобы во всех газетах портреты печатали на первой странице, и радистом, как Яша, только не на земле, а на самолете, что в Арктику летают, и книгу написать, да такую, чтобы люди, читая плакали. А за что ни брался — все не так, как у добрых людей.

— Я еще книгу напишу.

— Книгу?

— А что?

— Напишешь. Пойдем. Нас ждут.

В ту весну Яша выучил меня на радиста. Я взялся за учебники. Нина к осени уехала в институт. Яшу зачем-то вызвали в управление, и он не вернулся на станцию. Сергей Михайлович неожиданно заболел, пришлось вызывать санитарный самолет, чтобы вывезти его в город. Из начальства, как называл нас старый Ванюта, остался лишь я. Ключи от пустого склада, от ларька, радиостанции — все было в моем распоряжении, хотя сдачи и приема дел не производили. На совесть понадеялись, расписываясь под актом.

Начальственным оком я озирал полупустой поселок, тревожился, что будем делать с приходом бота, который привезет годовой запас продуктов и снаряжения.

— Пришлют начальство, — говорил Ванюта, — а ты голову выше держи да в потолок поплевывай. Зарплата тебе идет? Идет! Двойная! Чего еще надо? Когда нужно будет бумажку подписать — сумеешь.

Вскоре на самолете прилетел новый заведующий. При нем меня оформили уже не крутильщиком, а радистом. Прокопий снова начал посмеиваться:

— Что, уехала? А ты крутился, как песец перед привадой…

Ну и что, что уехала? Что? Все равно я ее отныне не доктором, а Ниной звать буду. Просто Ниной. Сама так велела. И поцеловала на прощанье…

Который день я не отхожу от приемника, который день машу рукой Аннушке: крути… Монотонно гудит ручной генератор. Моя помощница нет-нет и смахнет с надбровий крупные, как горошины, капли пота. В ее черных, как смородина, глазах вопрос: где он? Вызываю Коротайку, Хорейвер, пробую настроиться на Воркуту. Слышимость пять баллов. Лучше желать некуда. Но молчит Проня. Снова набиваю трубку — подарок Яши, — раскуриваю, делаю несколько глубоких затяжек и машу рукой, крути.

Где Проня? Что с ним?

А за окном капель, солнце, гуси гогочут, пролетая над скалами Зеленого мыса.

Весна!.. Где ж Проня?

Впервые он появился у нас еще при Яше, в начале зимы, когда оленьи стада уже откочевывали к югу, поближе к лесам, где проводят зиму. Никто не ждал этого гостя. Помню, сидим мы в комнате, разговариваем. Слышим, собаки залаяли.

Суматошный визг. Рычание. Чей-то голос, разгоняющий наших псов. Ездовые собаки, как правило, злы, но трусливы, чуть силу покажи, припугни как следует — в разные стороны.

Скрипнула дверь на крыльце. Незнакомец вошел, склонился к печке, очищая деревянной лопаткой пимы.

— Здравствуйте! — сказал он, сбросив малицу, встряхнув ее и посматривая, куда бы положить.

Это был молодой узколицый парень лет двадцати-двадцати трех. С первого взгляда возраст исконных северян трудно определить: в молодости они кажутся старше, с годами не стареют.

— Откуда? — спросили мы. — Садись, гостем будешь.

— Ижемский. В оленях ходил. Понравилось у вас. Хочу песца промышлять. Примете кадром? — Он сел за стол, подвинул к себе стакан с чаем, попросил налить погуще, как будто не в первый раз встретились, а всю жизнь вместе провели.

Зеленый мыс — веселое место. Склоны хребтов, спускающихся к морю, покрыты высоким, густым ёрником, как зарослями тальника берега речек средней полосы. Там держатся несметные табуны куропаток, заяц-беляк, который вдвое крупней лесного, песец, устья речек богаты рыбой, полыньи в море — нерпой. Что еще нужно людям, жизнь которых с детства связана с пушным промыслом и рыбной ловлей. Одно плохо, почта поступает к нам лишь со случайной оказией: сократили должность каюра. Нет, нет, а потом получим мешками, начинаем читать газеты за много дней. Иногда оленеводы заглянут, хотя они к половине зимы далеко от Зеленого мыса стоят.

Приезжают чаще всего ночью. Одинцова нас выручает. Продавец. Она, как и Нина, поздней осенью прилетела. Как радисты передавали, Сергей Михайлович там сагитировал. Скучно, мол, ребятам. Одна девушка — и то веселее. Правда это или нет, трудно судить. Радисты — они пересмешники, почище Прокопия. Загибают, не краснея, чтобы удовольствие друг другу доставить.

Услышит Варя слабый стук в дверь, засуетятся с Аннушкой, на стол соберут, пока мы из своих комнатушек выйдем.

Чего таить, мы с Семеном, охотоведом и новым заведующим станции, да и охотники часто переглядывались друг с другом, когда Варя суетилась около стола. А радист из «Заветов Ильича» — рыжий, конопатый парень все в микрофон твердил: «Володька, передай Варе: весной свататься приеду».

Только Прокопий оставался в стороне. Он жил в Пыртэе, вместе со стариком приезжая в поселок, брал на складе, что ему нужно, молча платил копейка в копейку за все, не признавая авансов, и тут же увязывал поклажу на нарты.

— Собаки умирать собрались. Вон как воют. Куда с такими в путь. Остался бы, — не раз говаривала ему Варя, вешая на дверь склада похожий на пудовую гирю, неизвестно кем и когда завезенный к нам старинный замок.

Лицо охотника еще больше смуглело. А может, мне просто казалось: лампочка у входа чуть тлела. Прокопий вынимал из кармана кисет, свертывал цигарку. За словом в карман ему не лезть, а тут молчал. Упряжка у него сильная. И где только выкопал таких псов, кривоногие, низкорослые, вислозадые, шерсть клочьями по бокам висит, грызутся между собой, а прут — ветер не догонит. Такая упряжка в тундре дороже, чем хороший конь для крестьянина. Вожаком Верный был. Тот самый, что меня не раз выручал. Днем с огнем не сыщешь такого. Две тысячи (старыми) предлагали за него. Не продал я, хотя на эти деньги можно было много чего купить. Просто по дружбе подержать дал. Ездовая собака без работы портится.