Николай Фомичев - Неожиданные люди

«Пожалуй, ничего… Я имею слабость к хорошему вину и дорогому коньяку, но застолья, необходимые, безотлагательные, где мне приходится участвовать — по случаю сдачи объектов, приезда начальства и так далее, — случаются настолько часто, что и к вину я тоже утратил вкус… Дельный разговор — наверно, единственное, что я люблю по-настоящему…»

— Разговор о работе, конечно? — усмехнулся Андрюха.

«Да… Ведь я и мои сослуживцы — мы живем по преимуществу работой… Впрочем, иногда мы касаемся в разговоре высших общественных сфер…»

— А как ты кино любил!.. — грустно отчего-то заметил Андрюха.

«Мне некогда бывать в кино. Даже посидеть у телевизора редко удается. Ведь домой я приношу целую пачку документов и просиживаю за ними до ночи — работы хватает…»

— Но бывают же у тебя выходные!

«В выходные я уезжаю на служебную дачу. Там можно загорать, рыбачить… Но все кончается обычно том, что кто-нибудь зайдет с соседней дачи и пригласит к застолью… Впрочем, зимой я отправляюсь охотиться в тайгу… Но и там…»

«Но и там», — сказал было Ваганов и осекся: загораживая горизонт, возвышаясь над убогими колхозными постройками, подобно миражу, явился перед ним собор его мальчишеских мечтаний — бетонный зерноэлеватор. Было что-то неземное в сахарной белизне его высоких цилиндрических башен, — их было шесть, — и, прижатые одна к другой, они напоминали готовый к старту летательный корабль какой-то неизвестной формы…

— А помнишь, здесь пустырь был, — словно издали донесся до Ваганова Андрюхин голосишко.

«Еще бы не помнить», — пробормотал Ваганов, внезапно осененный молниеносным воспоминанием, словно затмившим миражный образ элеватора; на полустанке, в трех верстах от родной деревни, разгружают эшелон — чудища стальные, непонятные, похожие на трактор, но только кабина размером с избу, а из кабины торчит, как из окна, такой же огромный черпак, потом — десятка три грузовиков с железными корытами кузовов, трактора с висящими на носу плугами в рост человека и всякие другие механизмы, тес, цемент в мешках… А с этим вместе прибыла орава молодых веселых мужиков в солдатских сапогах и гимнастерках без погон; и этот эшелон, к робкой, неуверенной радости всей пацанвы, двинулся, хотя и черепашьим ходом, к деревне, к пустырю, и там расположился лагерем из щитовых домов, палаток, складских навесов и гаража грузовиков и механизмов под открытым небом… И с ходу же, как в атаку, пошли веселые мужики: пулеметом затрещали перфораторы в карьере, загремели взрывы настоящие, вскидывая кверху рваный бут; оглушительно загрохотали бронированные челюсти дробилок, залязгали ковшами экскаваторы; засновали взад-вперед по стройплощадке верткие, проворные самосвалы; как танки, идущие на приступ, рыча и исступленно тычась серебристым)! ножами в каменно-усохший грунт, задвигались в траншее мощные бульдозеры… И к осени того же года в центре пустыря, вслед за слепяще-голубым сверканием электросварки, и ночь и день плетущей в вышину гигантские корзины из железных прутьев, и поступательным передвижением (между лесами и каркасами, во весь его обхват) кружально-кольцевой опалубки, спешно заполняемой густым зеленовато-матовым бетоном, после множества других невидимых для глаз рабочих операций, поднялись к небу шесть цилиндрических башен с прилегающими к ним пристройками, — красавец элеватор, воистину выросший из-под земли единственно благодаря созидающей силе, таившейся в словах «строительство, строитель»…

— Ага… тогда-то и стукнуло тебя пойти в строители, — вмешался вдруг в воспоминания Ваганова Андрюха.

«Что ж… Пожалуй, я не ошибся… То есть без всяких «пожалуй», — поспешно перебил себя Ваганов и сделал над собой усилие увидеть куда-то вдруг пропавший элеватор, но образ элеватора, еще раз призрачно, фата-морганно мелькнув перед Вагановым красивой белизной своих построек, вдруг начал как бы таять, растворяться в жарком мареве… Но досады от исчезновения своей мечты Ваганов не успел почувствовать: мгновение спустя его внимание было целиком поглощено тихим созерцанием внезапно появившегося перед глазами знакомого, слегка только забытого, пейзажа: утро… Ока в тени нависшего над ней ракитника… отлого уходящий кверху противоположный берег… зеленое поле за ним, и дальше, на волнистом гребне холма, среди куп тополей разбросанно белеют избы, похожие на большие скворечники, и золотой звездой сверкает крест церквушки…

«Мы удить сюда приходили», — вспомнил наконец Ваганов, но Андрюха (рядом сидевший, на обрыве берега, охватив руками острые коленки) сказал таинственным шепотом:

— Ты слушай, слушай… — и замер, словно завороженный, глядя за реку…

И тотчас, неожиданно и странно (будто кто-то вдруг включил гигантский радиоприемник), безмолвная прежде картина пейзажа откликнулась звуками жизни: многогласным птичьим гомоном наполнился лес (дыхание которого Ваганов ощущал спиной), шумно и упруго хлопая крылами, с трубным криком пролетели где-то справа журавли, заверещали, засвистали в камышах кулики-мардунки и фифи, и ниже по реке закричали чайки… И вместе с ожившей природой пахнуло на Ваганова полузабытым запахом раннего лета: тонкий, многосложный аромат цветов, травы и земляники мешался с легким, душистым ароматом молодого сена… И, как слабые порывы ветерка, веяло из леса медовым запахом цветущих лип… Вдруг снизу потянуло влажной свежестью реки, осоки и кувшинок… и поразили глаз нежные отливы красок на стеклянной глади: малахитовые отражения ракитника и ивняка… атласно-розоватые отсветы сочившегося сквозь деревья солнца… И мрачной, чернильно-темной полосой тонула в глубине реки тень берегового обрыва…

— Ты любишь лес и речку? — вдруг перебили созерцание Ваганова тихо и восторженно произнесенные слова.

И Ваганов, понимая, что ответить надо самому себе, мысленно ответил:

«На природу я давно уже привык смотреть практически… как на приятную, полезную декорацию отдыха… я разучился ее чувствовать, возможно, оттого, что впечатления с годами притупляются…»

— Кто тебя знает, — с насмешкой обронил Андрюха и, непостижимым образом вдруг оказавшись голышом, кинулся с обрыва в реку, изобразив собою «ласточку»…

И тотчас же, при виде ласточкой летящего с обрыва мальчишеского тела, мгновенное ощущение полета охватило самого Ваганова (полета, от которого сердце восторженно замирает), но едва Андрюха с мягким плеском всекся в воду и поплыл, переворачиваясь с боку на бок и далеко вперед выбрасывая руки, как новое странное и удивительное ощущение объяло Ваганова: он вдруг почувствовал, что сам плывет в эту минуту по реке (ясно ощущая напряжение мышц плывущего человека и чувствуя прохладу воды своим телом) и в то же время сидит на берегу и наблюдает плывущего Андрюху (он видел даже, как при замахе с его рук веером срываются сверкающие брызги), — это состояние раздвоенности продолжалось неопределенно долго и кончилось внезапно, исчезновением второго ощущения: остался лишь Ваганов, со стороны, с обрыва, наблюдающий движения Андрюхи… Вот он перестал грести и, стоя вертикально, как живой поплавок, помахал Ваганову рукой… затем, слегка себя подкинув, с головой ушел под воду… На глади воды медленно расходились круги и блестели солнечные зайчики… Андрюха не показывался… Блеск солнечных зайчиков сливался в сверкание сплошного пятна, лежащего на воде, и в этом сверкании как бы стали тонуть и размываться берега реки и очертания всего пейзажа, покамест не осталось одно только пятно, большое, слепящее Ваганова пятно… Оно на глазах начало принимать форму четкого прямоугольника, удивительно похожего на распахнутую дверь, залитую солнцем… И в этой четкой раме двери (на сей раз залитой не солнечным, а лунным светом) выросла знакомая фигура Андрюхи: прислонившись к косяку, он смотрел на Ваганова и, загадочно улыбаясь, спрашивал: