Кузьма Чорный - Третье поколение

— Ну и черт с ними! Пускай бродят.

И они сразу же решили идти. Шли полем, стараясь миновать лес. Обоим казалось, что из-за каждого дере­ва за ними следит Толик Скуратович. «Черт его побери, так ему и надо!» — думал Михалка о хозяине. Теперь ему уже не терпелось скорее все рассказать. Такие мыс­ли он высказывал всю дорогу, и неприязнь Зоси к Михалке постепенно остыла.

Только к вечеру вернулся Михалка на хутор. Скура­тович тревожился и сам разыскал своих коров, которые разбрелись по всему лесу. Он ждал Михалку и в то же время боялся его возвращения, как бы догадываясь, куда тот пошел. Из предосторожности Скуратович ре­шил дожидаться Михалку не дома, а в лесу. Притаив­шись за деревьями, он поглядывал на дорогу, по кото­рой должен был возвратиться Михалка. Если Михалка будет не один, он в лесу и останется. Но Михалка шел один полевой дорогой, издали было заметно, что он очень спешит. Скуратович пошел ему навстречу.

— Где ты был, сынок? Сказал бы, что тебе надо ухо­дить, я бы сам за коровами присмотрел. А то...

Уже потом Михалка сам удивлялся, как это он так смело закричал на Скуратовича. Мальчик был болезнен­но возбужден.

— А то? Что а то? Давай сала и хлеба, а то пойду и все расскажу! («Сейчас приедут и арестуют его!» —по­думал он.)

Скуратович вдруг перестал играть роль ласкового опекуна. Он схватил мальчика за плечо с такой силой, что тот присел и склонился набок.

— А ты еще не сказал? Говори правду, а то сейчас так хвачу — костей не соберешь!

Михалка оторопел. Он сразу понял свою ошибку: не следовало так говорить со Скуратовичем, может быть, даже не имело смысла возвращаться на хутор, но ему хотелось еще хоть последний раз получить что-нибудь от Скуратовича.

— Я никому не сказал! — крикнул Михалка и сжал­ся от боли в плече.

— Ты не кричи так!

Скуратович повел Михалку домой, не выпуская из рук его плеча.

— А что ты можешь сказать? Что ты такое знаешь?

— Я ничего никому не говорил и не скажу.

— Врешь, щенок! Признавайся!

— Я никому не скажу, а только слыхал, что люди про вас думают, будто вы сами спалили гумно, чтоб не догадались, что Толик со своими друзьями устраивают пожары и убивают людей.

— Со свету сжить хотят невинного человека. А ты и веришь этим выдумкам?

— Я знаю только, что вы у Степуржинского хлеб прячете и что Толик не в армии, а в лесу.

Скуратович оставил Михалкино плечо, и дальше они шли молча. Вошли в клеть. Скуратович открыл кадушку.

— Бери сало, вот этот кусок...

— Я завтра возьму, — сказал растерявшись, Михал­ка.

Скуратович запер клеть и пошел в дом. «А может быть, и в самом деле надо поскорее убрать его с дороги. А то ведь пропадешь из-за него!» — думал он про Ми­халку.

Михалка остался на кухне. Ему не спалось, он стоял в потемках и глядел в окно на звездное небо. Он слы­шал, что Скуратович не ложится, часто стучит сапогами, кряхтит и ругается. Михалка думал: «А если вдруг се­годня приедут его арестовывать? Он не спит, может уд­рать... Разве что потихоньку приедут? Да ведь собаки залают...» Он немного успокоился, плечо перестало бо­леть. Злорадствуя, он думал, что бы такое сделать, чтоб собаки не лаяли. Так он стоял у окна молча.

— Михалка, не спишь? — громким шепотом спросил из-за стенки Скуратович.

«Что-то собирается делать, чтоб я не видел», — сразу же догадался Михалка и бесшумно лег на постель.

— Не спишь, Михалка?

Ответа не было. В сенях отозвался гусь, в чистой горнице мяукнул кот. Скуратович подошел к кухонным дверям и тихонько приотворил их.

— Михалка, — прошептал он, — спишь?

— Сплю, голова болит... — пробормотал мальчик, будто сквозь сон.

— Ну, спи, спи! Я нарочно посмотрел... А то завтра хочу, если даст бог здоровья, разбудить тебя пораньше: парочку жердей принесем из лесу для изгороди...

— Ладно.

Скуратович снова ушел в горницу. Михалка сидел и дрожал от возбуждения: «Сплю ли я? Проверял. Что он хочет делать? Может, убить меня надумал?» Волосы на голове у Михалки зашевелились. Он подошел к двери и стал наготове. Слышно, что Скуратович у себя в «заль­це». Прошло около часа. Скуратович неосторожно звяк­нул задвижкой в сенях, вышел во двор. Михалка вбежал в темную горницу и приник к окошку. Ему все было видно. Скуратович опустился на колени, вытащил из-под крылечка заступ, вскинул его на плечо и что-то черное прижал к груди. Пошел к воротам. Не упуская его из виду, Михалка пошел следом, прижимаясь к заборам. Он отчетливо видел, как Скуратович дошел до полевой дикой груши, которая росла между лесом и хутором, и там начал работать. Понаблюдав, Михалка в нервном возбуждении побежал обратно и вскочил через черный ход в кухню, забыв затворить парадную дверь, из кото­рой выходил, чтобы следить за Скуратовичем.

— Бог ты мой, кто же это дверь отворил? — послы­шался вскоре голос хозяина из большой комнаты. — Ми­халка, ты выходил?

— Что? — спросил Михалка, прикидываясь сонным.

— Двери ты открывал?

— Какие двери?

Михалка вспомнил и испугался. Скуратович вошел в кухню. Он уже больше не думал, успеет ли Михалка выспаться до утра.

— Это ты двери отворял?

— Я спал.

— А я думал, это ты во двор выходил. Подремал ма­лость, а потом решил: дай-ка схожу в лес, парочку жер­дей вырублю, чтоб никто не видел, а как светать начнет, мы бы с тобой еще раз сходили. Выхожу в сени, гля­жу— двери открыты! Может быть, сам забыл с вечера закрыть... Или... ветер... — Помолчал. — Я вот иной раз думаю о тебе: отец твой, бедняга, помер. Остался ты сиротой и должен учиться, как на свете жить.

Полный тревоги, Скуратович испытывал потребность излить перед кем-нибудь душу. И он говорил, обращаясь к Михалке, хоть и ненавидел его.

— И что только творится на свете! Никто человеку не верит, хоть ты сдохни... Распинайся как хочешь! И как бы ты с людьми ни был хорош, каждый в тебе видит врага. Это, скажу я тебе, чистая правда. Ты еще мал и глуп. Жить с людьми как следует не умеешь. То, что есть у тебя, никогда людям не показывай, — отбе­рут! А ведь человека всегда может черная година по­стигнуть. От сумы, говорят, да от тюрьмы не отрекайся. Держи при себе и думки свои и все, что имеешь, а то найдутся такие, разинут пасти и проглотят с тобою вме­сте. Было бы что-нибудь у твоего отца за душой, разве стал бы он бояться черной годины? Он бы тогда оставил своим детям наследство, и они бы горя не знали. А так они на твои сиротские руки покинуты. А ты словами бро­саешься! Кому ты веришь? Люди, думаешь, тебе помо­гут? Каждый старается себе урвать, вот что! Человек серьезный, разумный скуп и на слово и на все другое. Он свое при себе держит. Лихая година, она неведомо откуда каждого настигнуть может. А сейчас особенно! Время нынче поганое, неверное, страшное — беспокой­ства, войны, революции всякие! Человек нынче озверел. Да ведь что поделаешь, каждый спасается как может, каждому жить хочется. Еще всякое на свете будет, ни­чего еще не кончено, еще будут людей на муку гнать, малых детей сиротами на дорогах бросать будут, и хны­кать они будут, и стонать, и плакать, да никто не сжа­лится. Сгинут сироты-бедняги без отцов, без матерей. А что с людьми делают? Грабительством занимаются. Реквизиция, или, как они говорят, разверстка эта са­мая — это что? — Скуратович помолчал, подумал, кряк­нул так, что собаку в сенях разбудил. Вот я тебе, сы­нок, и говорю... Ну ладно... Спи...