Кузьма Чорный - Третье поколение

И пошел к себе в комнату. Михалка слышал, что спать он не ложится.

«Боится. А вдруг придут арестовывать... Собаки за­лают, а он удерет», — подумал Михалка. И вдруг встре­пенулся. Стараясь, чтобы не услышал Скуратович, он вышел во двор и тихим свистом позвал собак. Собаки пошли за ним. Он вел их за собой, до самого дичка. Та­ким образом, он и хутор оставил без собак и мог прове­рить, что тут недавно делал Скуратович. «Думаешь, спря­чешься от меня? Про каких-то сирот и про черную годину рассказываешь? Погоди же!» — самоуверенно и даже с некоторой гордостью думал Михалка, утаптывая зем­лю вокруг дичка. Собаки терлись у его ног. Было так темно, что он и самое дерево различал с трудом.

Надоело ждать — на хутор никто не заявлялся. И Ми­халка пошел обратно. Окна на хуторе не светились, но Скуратович не спал. Михалка слыхал, как он говорил с самим собой: «Стефан Седас... Стефанка... Ты хоть среди этих гадов не живешь... Боже мой, боже! И она померла... овдовел...»

Вдруг собаки насторожились и начали ворчать. Ми­халка бросился к ним и схватил обеих за морды. Он гла­дил их по головам, зажимал рты, и они послушно молчали. Михалке уже казалось, что этому конца не будет: собаки стоят смирно и нет нигде никакой тревоги. На­доело, и он отпустил собак. Они тут же снова насторо­жились и заворчали. И одновременно Скуратович про­хрипел сонным голосом:

— Кто там?

Ответа Михалка не слыхал. Собаки кинулись к две­рям, распахнули их и уже во дворе залились лаем. Ми­халка бросился в сени. Там кричали перепуганные гуси; в дверях виднелось звездное небо, на пороге стоял че­ловек.

— Не выходить! — крикнул человек Михалке.

— Я здешний, я тут у хозяина коров пасу.

— Иди в дом,

Михалка вошел в хозяйскую комнату. Там стоял по­бледневший Скуратович и доказывал двум военным, что сын его в армии.

— А где твой пастушонок? Ага, вот он. Ну, где его искать?

Это был момент серьезного испытания для Михалки, Хотя днем он все уже рассказал, хотя недавно даже кри­чал на Скуратовича. «Давай сала, а то расскажу!», тем не менее, увидав себя втянутым в дело, которое «пахнет и судом и смертью» (это он понял из разговора с Зосей), Михалка так разволновался и растревожился, что даже на Скуратовича смотрел с некоторой надеждой., А тот впивался в него глазами. «Молчи или ври — озо­лочу! На всю жизнь осчастливлю!» — говорил взгляд Скуратовича. «Но ведь я уже днем все рассказал», — чуть не с мольбой отвечало все существо Михалки. Го­лодные сестрички и братишки словно выстроились перед ним в шеренгу и требовали хлеба, которого у Скурато­вича вдоволь. Сильное смущение охватило душу маль­чика.

— Где его сын?

— Я слыхал, что он не в армии, — запинаясь, прого­ворил Михалка.

— А ведь сегодня днем ты говорил, что сам видел его! Хозяина боишься?

Скуратович, как подстреленный, рухнул на кушетку. «Все кончено!» — говорила смертельная холодность его лица. С этой минуты он уже больше ничего не говорил. Сидел и смотрел куда-то в косяк окна. Михалка, дрожа, как пойманная птица, рассказал все, даже некоторые свои догадки выложил. Скуратович зашевелился только тогда, когда ему приказали одеться. Его посадили на подводу, по бокам сели два красноармейца. Светало. Два красноармейца оставались на хуторе до утра, а по­том пришли люди из сельсовета и описали имущество. Михалка водил их повсюду, все показывал, как един­ственный хозяин. Перед вечером ему сказали, что лучше здесь не оставаться: может заявиться Толик и отомстить, а месть, конечно, будет страшная. Михалка покинул ху­тор и прибежал домой. Там доедали хлеб, полученный от Скуратовича.

— Теперь, сынок, — сказала мать, — придется тебе другую работу искать.

— Только бы не на отшибе, а то страшно. Толик мо­жет отомстить.

— Гадина этот Толик, такой же, как и его отец!

— Я, кабы знал, сразу все сказал бы. Только что он нам хлеб давал...

Мать растерялась, и это еще больше спутало мысли Михалки. Через несколько дней его вызвали на допрос. Скуратович твердил, что не знает, где находится его сын: «Пошел в армию, если кто его где и видел, то я ничего не знаю». Михалка сказал, что сам видел, как Толик говорил с отцом. Михалку продержали целый день, и он начал чувствовать себя немаловажной пру- жичой в деле. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Его еще несколько раз вызывали на допрос. Скурато­вич к тому времени уже признался, что виделся не­сколько раз с Толиком, но отрицал участие сына в убий­ствах и то, что он сам поджег свой хутор: «Подумайте, что вы говорите! Как же это? К чему жечь свое? Ведь этот пожар и жену мою свел в могилу! Она и без того была больная, а уж тут и вовсе не выдержала». Тем не менее виновность Скуратовича в поджоге и в банди­тизме была установлена.

Следствие окончилось, и Михалка вздохнул спокойно. Он и сам не мог понять, что с ним произошло за это время. Несмотря на свои четырнадцать лет, он за эти несколько недель стал взрослым человеком. Уже много лет спустя, вспоминая эти дни, он думал с грустью и тревогой: «Я тогда сразу стал тертым калачом!» Это был конец его детства.

Стояла ранняя осенняя пора. Жнивье потемнело, птенцы подросли и собирались стаями. Они кричали в поле и возле леса. Виден был опустевший хутор Ску- ратовича. Михалка остановился возле каменного по­греба и оглядывался вокруг: его потянуло на хутор — он здесь со многим сжился. Заглянул в хлева, обошел сад, потом направился в поле к дикой груше. Этот ди­чок влек его к себе. Он подошел, озираясь, не следит ли кто-нибудь за ним. Но никого нигде не было. Присло­нившись к дереву, он стал разглядывать землю под ним. «Скажи, пожалуйста, — говорил он сам с собою, — и следов не осталось! Трава пробивается. Никому и в го­лову не придет. Один я знаю! Буду молчать! Ни одна душа знать не будет! Один я! Пускай черный день на­станет— мне не страшно! Только бы Скуратович не вер­нулся...

Дикая радость охватила Михалку. В каком-то экстазе слушал он птичий гомон и долго не мог оторваться от дичка. А когда уходил, все время озирался, боясь, как бы кто-нибудь его здесь не увидел. На следующий день он снова пришел сюда, и еще через день — опять. Устанавливалась осень, кричали птицы, рыжели поля. Михалка по-прежнему приходил к дичку, замечал, как все больше и больше затвердевает под ним земля, слу­шал птичий крик и видел осеннюю мглу на горизонте.

Так окончилось, навсегда ушло его детство.

Когда-то его, маленького, привел на службу к Скуратовичу отец. Теперь он уже сам подыскивал себе ра­боту. Занятый этими поисками, он мало присматривался к тому, что творится на свете. Однажды Зося сказала ему:

— Про Скуратовича слыхал?

— Нет.

— Вчера было в газете.

— Что?

— На днях его расстреляли.

Эта новость ошеломила Михалку. Он стоял и молчал, А через несколько дней, толкаясь среди людей в местечке на базаре и спрашивая, к кому бы наняться на работу, он подошел к человеку, который продавал ложки, ка­душки и ушаты. Там стояло много народу, и кто-то рассказывал: