Кузьма Чорный - Третье поколение

— Расстреляли старого бандита Скуратовича... Он, кажется, здешний, откуда-то с вашей стороны?

— А сами вы откуда?

— Я из города. Целую ночь ехал. У нас в городе вчера большой пожар случился. Сгорела большевист­ская канцелярия, а около вокзала — ссыпной пункт, где разверстку сдают. Еле потушили... Двух охранников-красноармейцев нашли убитыми... Рядом с канцелярией был детский приют, и он сгорел. Разные там дети были — и оставленные родителями и сироты... Сонные, еле в окна повыскакивали. Все продовольствие сгорело, склады от бомбы взорвались... Теперь, бедняги, поби­раться пошли, чтоб с голоду не помереть. А тут еще зима идет, хоть бы как-нибудь обуть-одеть их... Бандитский налет...

— Скажи на милость! Ай-яй-яй!

— Всяко говорят. Будто бы это расстрелянного Ску­ратовича сын бандитской шайкой коноводит, за отца отомстил. Ни на село ни на город не глядит, жжет и крушит все подряд... Говорят по-всякому, а правда то или нет — кто может знать? Мы люди простые, работя­щие. Не заработаешь, так и есть нечего. А слышно, меж людей разговор идет.

Михалку точно громом оглушило. Ему стало страшно. «Не пойду один служить». В тревоге его потянуло к Зосе. Но найти ее было нелегко: она тоже по людям искала работы. Никогда еще ей не было так трудно жить, как сейчас.

— Я пойду в город, — сказала она Михалке, — там не так страшно, да и люди у меня там есть такие...

— Какие люди?

— Помнишь, больной красноармеец ехал домой, Скуратович вез его? Он у нас в доме был. Адрес мне свой оставил и говорил со мной, как брат родной. Он будто наперед знал, что мне трудно придется. Может, он мне поможет устроиться где-нибудь. Я теперь одна, никого у меня нет...

— И я с тобой пойду. Авось и я там где-нибудь останусь.

И они сговорились идти вместе. Вышли они до рас­света, исполненные неясных надежд. Однако на полдо­роге Михалка стал раздумывать: а не вернуться ли? Его тянул к себе дичок на поле Скуратовича, ему казалось, что он не должен удаляться от этого места и сторожить его. Зося заметила, что он колеблется, и начала его уго­варивать идти дальше: ей тяжело было оставаться одной. Он молча слушал ее, и у него было такое ощущение, будто говорит с ним мать. С большим и добрым чув­ством стал он относиться к ней.

Прошли еще верст десять и почувствовали страшную усталость. В заброшенной сушилке они прилегли от­дохнуть и уснули на кострике. Проснулись ночью. В тем­ноте, сквозь дыру в крыше, светились редкие звезды. Было холодно. Сидя рядом, они ждали рассвета и вол­новались от неведомого им до сих пор ощущения бли­зости. К полудню они дошли до железнодорожной стан­ции. Кругом был вытоптанный выгон, а неподалеку на­чиналась первая городская улица. Обошли весь городок, пока разыскали квартиру Назаревского. На дверях ви­сел замок. Близился вечер.

Соседи сказали, что Кондрат Назаревский в армии, что «здесь у него сестричка есть, Иринка», что «жила она в детском приюте, но приют сожгли бандиты, и те­перь неизвестно, где она находится. Дети от голода и холода поразлетались кто куда, словно птенцы. Все сго­рело, сами еле спаслись».

Зося и Михалка присели на камень, не зная, что де­лать. День угасал. Говорить им было не о чем. На улице — пусто и глухо. Какой-то красноармеец, усталый, весь в пыли, остановился перед ними.

— Здесь квартира Назаревских?

— Здесь.

— Где Иринка?

Михалка и Зося встали.

— Никто не знает, где она. Приют сгорел...

— Знаю. Но где же ее искать?

— Мы не знаем.

Из соседних дверей вышла женщина:

— Вчера ее видели на вокзале.

Красноармеец, а за ним и Зося с Михалкой двину­лись к вокзалу. Втроем вошли они в большое помеще­ние для пассажиров и увидели возле окна толпу. Там, очевидно, происходило что-то любопытное, люди мол­чали и лишь изредка обменивались короткими замеча­ниями. Под окном у стены сидела девочка в непомерно большом и грязном рубище. Руки она прятала в рукава, но время от времени вытаскивала худенькие кулачки, чтобы почесать грудь и голову. Кулачки были белые, костлявые и, казалось, светились насквозь. Личико у де­вочки было бледное, нос заострился. Какая-то женщина подала ребенку кусок хлеба и огурец. Но девочка пока­чала головой:

— Нельзя мне этого есть. У меня живот больной.

Она говорила, как взрослая. В голосе ее звучал же­стокий опыт. Старик с суковатой палкой и мешком за плечами набросился на женщину:

— Что ты ей даешь? Подумаешь, огурец... Ты бы ей сальца или лакомства какого... Вишь ты какая приве­редливая! Что попало есть не станет! Вы тут над нею охаете, а она небось на три сажени под землею видит!.. Ты не смотри, что мала, она любого за пояс заткнет! Коров пасти у кого-нибудь, поди, и не уговоришь. Я вот расскажу вам, как у меня нынешним летом... (Тут он рассказал, что произошло у него нынешним летом.) Си­дит, выпрашивает, а где-нибудь неподалеку, наверное, сидит мать или отец да поглядывает, много ли дочка наклянчила, — только бы ничего не делать! Ох, и народ пошел, упаси господи!

Девочка выслушала старика, потом вдруг вскочила, скрючилась и, держась за живот, побежала к дверям.

— Что! — крикнул вдогонку человек с мешком.— Мать рядом дожидается или отец?

Девочка обернулась и произнесла холодно:

— У меня нет мамы, а батьку недавно офицер убил.

И пошла к дверям. Шла она так быстро, так переби­рала ногами, раскачиваясь, как тень, из стороны в сто­рону, что, казалось, взрослая женщина спешит на ра­боту. Вскоре она вернулась и села на прежнее место, словно здесь было не холодное вокзальное здание, а уютная комната, в которой всегда будет счастливо эго дитя. И казалось, что если не будет здесь этого ребенка, то исчезнут и радость и уют всего мироздания. И на­всегда кончится утеха и радость всех, кто находится, тут, возле него. И ребенок это знает и потому здесь сидит.

— Видишь, вернулась, — не унимался человек с меш­ком.

— Она животом мучается, — сказала женщина.— Весь день так.

Зося пробралась вперед и встала перед стариком.

— А ты попробуй, сядь на ее место, — сказала она взволнованным голосом. — Состарился, а ума не нажил. Один только обман кругом видишь.

Она даже говорить не могла и начала заикаться от волнения. Ее слова взбудоражили всю толпу.

— По себе, видно, меряет!

— Никакой жалости нет!

Человек с мешком предпочел затеряться в толпе. Зося подошла к девочке. Та прошептала пересохшими губами:

— Был бы Кондрат дома...

— Кондрат Назаревский — твой брат? — спросила Зося.

Девочка встрепенулась, как птенчик, и с надеждой посмотрела на Зосю.

— Мой брат.

— Он в армии?

— Кондрат... в армии.

Тут подошёл запыленный красноармеец и склонился над девочкой.

— Иринка? — спросил он.

Девочка поднялась, и на лице у нее отразилось столько надежды, что все оно прояснилось и прежняя хмурая холодность исчезла. Красноармеец взял ее на руки, прижал к себе и понес. Толпа расступилась. Сле­дом за красноармейцем двинулись и Зося с Михалкой. Красноармеец вынес девочку на крыльцо и опустил на ступени.