Кузьма Чорный - Третье поколение

Часа за два до рассвета, ухаживая за своей лошадью, молодой возчик вдруг услыхал за дверьми знакомый го­лос. Отворились двери, и под навес въехали сани. Покрякивая от холода, человек начал выпрягать лошадь. Молодой возчик съежился: «Заметит меня знакомый человек, можно будет и поговорить, беды от этого не будет, а не заметит — тоже горевать не стану, и так обойдется». Но вдруг он вспомнил об одном деле, стал думать, прикидывать — лоб у него наморщился, а нос и подбородок вдруг ощутили потребность, чтобы их по­чесали. Наконец молодой возчик решительно подошел к знакомому.

— Добрый день, дяденька Степуржинский! — ска­зал он.

— Здравствуй, Михалка! Что ты тут делаешь?

— С подводой. Поклажу везу. А вы?

— В город еду. Ну и мороз, однако! Оборони бог! Ты где теперь, Михалка? Как живешь?

— Служу у хозяина. Остался там у одного.

— Хороший хозяин?

— У него три лошади. А я у него за службу ничего не беру. Зато я, когда придет весна и лето, буду его конем работать на своей земле. К весне будут землю давать, вот я и возьму... Подамся в свою сторону, там земля получше.

— Летом, стало быть, службу бросишь?

— Нет. Где же я коня возьму на свою землю?

— А как же ты будешь работать и на себя и на хо­зяина? Здоровье подорвешь.

— Не подорву. А как же иначе быть? Гулять? Так ведь пропадешь. А работая... — Он самоуверенно и с презрением ко всему на свете покачал головой. — Ло­дырничать? Ого! И без того много лодырей развелось!

Если бы Степуржинский был способен тоньше чув­ствовать, его ужаснула бы чрезмерная взрослость этого парнишки.

— Так, может быть, года два поработаю, а тогда и сам на ноги встану. Своим конем обзаведусь, хату по­ставлю, вот и окрепну. Комитет бедноты поможет, и я стану жить. Земля-то ведь будет!

Он помолчал, подумал: «И скорее могу встать на ноги, если захочу!» (Он вспомнил грушу на поле Ску­ратовича.)

— А как вы живете, дяденька Степуржинский?

— Так себе, помаленьку.

— Старого Скуратовича нет?

— Неужели ты не знаешь?

— А про Толика не слыхать?

— Кто его знает... На что он мне? Ничего о нем не слышно.

— Значит, жито вам осталось?

— Какое такое жито?

— А то, которое Скуратович у вас прятал! Я же знаю.

— Что он там прятал? О чем ты говоришь?

— Как — что прятал? Хлеб! Я с самого начала все знал. Все дочиста!

— А коли знал, так почему не говорил? Ты что это про меня выдумываешь черт знает что? Жито какое-то придумал... Может, надеешься, что я тебя задабривать стану? Я тебе не Скуратович! Скуратович, оказалось, был бандитом — кто это мог знать? Никто не знал, а вот ты знал, да утаил. Бандита укрывал и драл с него все, что мог! Ишь ты мозгляк! От горшка два вершка, а уже хитростью хочет на свете прожить! Ты ко мне не цепляйся, потому что закопаю, если захочу! Я про тебя все знаю!

Степуржинский топал ногами и громким шепотом, чтоб никто не слыхал, старался запугать Михала Творицкого. Тот и в самом деле испугался, у него даже в груди заныло. А ведь, начав разговор со Степуржинским, Михалка надеялся угрозами заставить его поде­лить с ним жито Скуратовича. Но оказалось, что Сте­пуржинский может его самого закопать.

— Я тебя насквозь вижу! — брызгал Степуржинский слюной, а сам в то же время млел от страха: «А что, если он не испугается, пойдет и заявит о моем деле со Скуратовичем? Он может себе позволить такую сме­лость, ведь он еще не взрослый, а я?» Однако, увидев, как приуныл Михалка, он осмелел. И все же отврати­тельный осадок страха остался. Он думал, стоит ли ему пойти в открытую: дать Михалу Творицкому денег и таким образом навсегда спрятать концы в воду или же лучше виду не подавать, что у него были какие-то дела со Скуратовичем. Степуржинский выбрал последнее: еще раз прикрикнул на Михалку, повернулся и, придав своей фигуре смелый и решительный вид, направился в корчму.

Михал Творицкий, пришибленный и жалкий, начал собираться в дорогу. Так они, боясь один другого, разъ­ехались после случайной встречи каждый в свою сто­рону. Через час обоз тронулся в путь. В безоблачной синеве морозного рассвета двигалась по дороге горба­тая и неуклюжая от подпоясанных лохмотьев малень­кая фигурка.

Домой Михалка приехал за час до наступления ве­чера. Хозяин разрешил ему ничего не делать в этот ве­чер и отогреться на печи. Скрутив здоровенную цигарку, он до самой темноты пролежал за трубой, а потом при­шла Зося и подала ему на печь миску густой похлебки, в которой было больше остьев, нежели крупы. Зося при­села на край хозяйской печи погреться. Михалка при­двинулся к ней, но никак не мог отважиться обнять ее за талию, хотя им уже начинало овладевать влечение к женщине.

5

Недалеко от родного городка Кондрата и Ирины Назаревских, если ехать с запада на восток, стояли в те времена две ветхие хаты. До городка отсюда верст тридцать. Одна из этих хат была большая, на две по­ловины, сзади к ней примыкал просторный хлев, за хлевом — гумно. Вторая хата маленькая, с одним окош­ком на дорогу. Место здесь глухое, непроезжее, дороги разворочены и давно не приводились в порядок. Ника­кого движения здесь не было. Тут ходили и ездили только жители трех ближайших деревень. Летом, чуть не до пояса подвернув исподнее, здесь косили осоку на болотах. А зимой, когда болота и запруды замерзали, приезжали за порыжевшим к этому времени сеном. Где-то здесь, на болотах, стояла маленькая кустарная лесопилка. Она больше служила местом, где люди со­бирались в свободную минуту покурить. В годы граж­данской войны она и вовсе остановилась и запустовала. До войны лесопилку арендовал какой-то горожанин, но во время революции он эмигрировал, и теперь строение стояло с заколоченными наглухо окнами. Замшелые стены осели, и, вероятно, уже года два, как здесь живой души не было. Дорога к лесопилке за это время за­росла травой.

Земля в этих местах была неоднородна. Где повыше, там хлеб родился хорошо, а в низинах все гнило. Че­ловек двадцать владельцев лучших и более крупных на­делов еще до войны выбралось оттуда подальше. Таким образом, километрах в шести от лесопилки, где среди лесов тянулись поляны хорошей земли, возникло около двадцати хуторов. Тут жили Богоровские, Степуржинские (двоюродные братья знакомого нам лесника, со­седа Скуратовича; они сюда явились лет за пятнадцать до войны, купили у князя землю), Ярмолинские (не Ярмолицкие, а Ярмолинские! Ярмолицкие остались в де­ревне, на хутора не пошли, фамилии своей не облагоро­дили. Собирали ежегодно копны по две ржи и примеши­вали к муке толченую кору, благо об этом продукте можно было не заботиться: кругом стояли леса, коры хватало — ешь на доброе здоровье!).

Жители трех деревень вырабатывали гонт и этим жили. Особенно большого сбыта гонт не имел, тем не менее, занимаясь этим делом беспрерывно, человек все же мог прикупать муку, чтобы было куда досыпать тол­ченую кору. И только временами, когда где-нибудь слу­чался пожар, гонта покупали больше. В таких случаях сюда приезжали и издалека, даже из тех мест, где нахо­дился хутор Скуратовича, а оттуда было верст семь­десят.