Кузьма Чорный - Третье поколение

— Врешь! У Ярмолинского ты шил на той неделе. (Волосы на голове портного опять зашевелились.) Го­вори правду, чего ты тут ходишь?

— Братец (портной с большим трудом произнес это слово), я... братец... Откуда вы знаете, что я на той не­деле шил у Ярмолинского?

— Я все знаю. Попробуй только врать, я тебе...

— Чтоб я так, братец, жил — не вру! С места не сойти...

— И не сойдешь!

— Я правду говорю. Шил я на той неделе у Ярмо­линского, а сегодня рассчитываться ходил.

— А зачем здесь стоял и к лесопилке пригляды­вался?

— Я закурить остановился, а мне показалось, что в лесопилке мелькнул огонь.

— Ну, и что же ты подумал?

— Ничего не подумал. Удивился, а потом страх обуял.

— Так это ты от страха сейчас бежал?

— От страху, братец...

— А кому это ты позавчера танцы играл?

— Как это — кому? Как всегда... У кузнеца в хате... Вместе с ним. Девчата нас наняли...

— А из хлопцев кто танцевал?

— Да какие нынче хлопцы! Не стало хлопцев! Все в армии. А если кто дома остался, так это какой-нибудь ледащий, в солдаты не годный. Был Ярмолицкий Степка, так ведь он глухой... Был Шевцов Макар — хромой. А то все подростки... Какие там хлопцы! Они и девку-то обнять толком не умеют. Поверьте, братец, не вру.

— Нет, врешь, скотина старая! А что это за парни пришли под конец вечеринки и танцевали с девчатами?

— Не знаю. Их было человек пять. Говорили, что новобранцы, что их в армию гонят, их год подошел, раньше они, мол, дезертирами были, а теперь явились. В город, говорили, гонят их, а ночевать остановились в Тетеревцах. Вот они и зашли на танцы — тут ведь всего четыре версты.

— А почему у них оружие было?

— Этого я, братец, не приметил.

— Врешь! А не красноармейцы ли это из отряда Назаревского?

— Откуда же мне, братец, знать? Как будто нет. Они ведь не в шинелях, а в кожухах да в свитках.

— А пожилые среди них были?

— Право, не скажу... А кто же вы, братец, такой, что все знаете? Про кожухи Ярмолинского и про поза­вчерашние танцы...

— Все еще меня не узнаешь? Присмотрись получше.

Портной набрался смелости и подошел поближе.

— Братец ты мой, как же ты меня напугал!

— А какого черта я мог знать, что это ты?

— Вот и я, братец, так же.

— Не этот ли самый кожух ты шил? Сзади клин из желтой овчины.

— Он самый, братец, тот самый кожух. А только как же так? Я думал, ты в Красной Армии.

— Где там! Нас тут трое, зимуем в лесопилке, а весной, когда потеплеет...

— А-яй, что я слышу! А твой отец, когда я шил ко­жух, говорил, что ты в армии.

— А если чужие люди станут спрашивать, не зна­ешь ли, где дезертиры прячутся, скажешь, что меня видел?

— Упаси бог! Выдумал тоже!

— Будешь молчать?

— А какой мне интерес говорить? Меня не язык, а руки кормят.

— Ну, смотри! Нас тут трое. Зимуем в лесопилке, а то дома страшно. Но если ты кому-нибудь хоть пол­слова скажешь, со света сживем!

— Кому ты говоришь? Что я, сам не знаю, что ли?. Не дурной я, кажется.

— Ну, помни! А как там у вас, за Двумя Хатами, большевики стоят? А в Тетеревцах красноармейцев много?

— Я там недели две назад был — у Патиевского и у Лагуты кожухи чинил. Ни одного солдата не было. А теперь не скажу — не знаю.

— А ведь там третьего дня отряд Назаревского стоял, и к тебе переодетые красноармейцы танцевать приходили.

— Вот оно что! — искренне удивился портной. — Мо­жет, и правда... То-то, гляжу, никого в лицо не знаю.

— Спрашивали они что-нибудь? О чем говорили?

— О чем же им говорить? Прежде всего пустились в пляс. Потом, кто половчее, выбрал себе девку и стал за ней ухаживать. Ну, а уж к концу, когда мы с кузне­цом марш заиграли, один потихоньку спросил у меня, не слыхать ли тут про дезертиров и бандитов.

— Ну вот, теперь вижу, что ты правду говоришь.

— А когда же я кому врал, братец? Я ответил, что ничего не слыхал. Да и правда, разве я что-нибудь слы­хал? Ничегошеньки, братец.

— Ну, помни! Ежели кто через тебя дознается, что мы тут зимуем, голову свернем! Ступай!

Портной пошел. Он боялся оглянуться. Ему хотелось сжаться, стать поменьше, скрыться. Казалось, что сын Ярмолинского идет за ним следом и вот-вот опустит обух на его голову. «Хоть бы он меня не тронул, а я-то его трогать не стану...» Однако портной думал так только до тех пор, пока не выбрался из кустарника. Когда гла­зам открылось поле, а невдалеке замигали огоньки Двух Хат, голова его заработала по-иному: «Ишь ты какой ловкий! Голову мне свернуть собираешься? А за что? За то, что твой батька пожаловал мне жбан тухлой ка­пусты? Я с тобой рядился новый кожух шить, а ты мне еще четыре старых латать подсунул! Ах, чтоб тебе ле­кари рожу латали! Ишь ты богатей сермяжный! Он мне голову свернет! А что тебе моя голова, дорого, что ли, обходится? Хлебом ты ее кормишь? Я у тебя за весь мой век ничем не поживился. Это ты, если на работу наймешь, все норовишь облапошить!»

Так рассуждая, портной подошел к Двум Хатам. Было еще не поздно. Мороз крепчал. Из деревни за бо­лотом доносились голоса. Портной остановился уже на своем дворе и, думая все о том же, прислонился к за­бору. Успокоившись, он уже собирался войти в дом, когда услыхал позади себя шаги. От своего гумна шел сосед-кузнец.

— Вот хорошо, что ты пришел, — сказал кузнец.— А я уже боялся, что ты на хуторах заночуешь.

— Чего же ты боялся?

— Как чего? Приходили, танцы играть просят. Сей­час начнут собираться.

— Знал бы ты, как меня напугали около лесопилки!

— Кто?

— Знаешь, кого я встретил? Сынка Ярмолинского, с хуторов.

Кузнец ухватил портного за плечи.

— Не может быть! Он тут?

— Правду говорю. Сказал, что втроем они на лесо­пилке зимуют... А если кому-нибудь скажу про эго — го­лову свернет.

— Кто же с ним еще? Не сказал?

— Лихо его знает! Может, и сказал, да только испу­гался я, как черт ладана, может, чего и недослышал. Да и неохота мне всякую пакость слушать. Того и гляди в беду попадешь, ну их в омут с головой!

— Кого?

— Да всех этих Ярмолинских... Он сказал, что их там трое.

— Что же ты думаешь, правду он тебе станет гово­рить? — Кузнец даже стал трясти портного. — Расскажи все, как было.

Портной охотно рассказал обо всем и даже предста­вил в лицах свой разговор с Ярмолинским. Кузнец вы­слушал и зашептал:

— Экий ты недогадливый! Пораскинь умом. Если бы все было так, то зачем он стал бы перед тобой испове­доваться?

— И то сказать, — согласился портной, — я же ему ни сват, ни брат.

— Если он сказал, что их трое, значит их там боль­ше. Если сказал, что зимовать собираются, — значит, зимовать не будут.

— Стало быть, и мне ничего плохого не сделают! Зря только грозился...

Кузнец рассмеялся, потом стал рассуждать:

— Если он так открыто говорил, значит, вряд ли они и до нынешней ночи останутся. Он спрашивал, нет ли в Тетеревцах красноармейцев? Это надо так понять... Через Тетеревцы пролегает самая глухая лесистая до­рога на запад, там кончается местность, занятая боль­шевиками. Вот туда-то им и нужно податься. Они спа­саются, эти остатки, их целая банда была! Ходили же слухи, что они в нашу сторону кинулись после того, как на отряд Назаревского напоролись, а тот их чуть ли не всех из пулемета перестрелял. Коновод ихний, Скура­тович, жив остался, его на зиму сюда, в болотистые леса загнали. Вот он, наверное, где-нибудь здесь и на запад хочет проскочить. Экой ты, братец, тяжелодум! — Кузнец, весь дрожа от волнения, сжимал плечо порт­ного.— За Тетеревцами, в Мотылевщине, красноармей­цы стоят. Беги скорее туда и скажи!