Кузьма Чорный - Третье поколение

— А девочку ты у себя приюти. Корми ее, присмат­ривай, как за своей.

— Братец ты мой! — ответил кузнец, пожимая ему руку.

Военный вскочил в седло и тронулся в путь. За ним следом помчались десять красноармейцев. Ярмолинского повели. Кузнец вошел в дом и заглянул на печь.

— Ну как? Согрелась? — спросил он.

— Жарко! — послышался из-за трубы звонкий дет­ский голосок.

— Тогда слезай. Молока выпей. Как тебя звать?

— Иринка.

— Ну, слезай, Иринка, коли так!

Иринка слезла с печи и подошла к столу. На ней была маленькая солдатская шинель, волосы коротко подстрижены. Она выпила молоко и поблагодарила. Жена кузнеца смотрела на Иринку и улыбалась:

— Экий ладный солдатик!

Вошел красноармеец и положил на стол хлеб.

— Ешь, Иринка!

— Что вы! — обиделась хозяйка. — Она с нами вместе кушать будет.

Красноармеец подошел к Иринке и стал ерошить ей волосы.

— Не трогай! — И Иринка залилась смехом.

Красноармеец вышел на дорогу сменить караул, а Иринка села обедать с семьей кузнеца.

Выглянуло солнце, потеплело. Иринка надела по­верх шинели короткий красноармейский полушубок, вы­шла во двор и села в затишье на бревно. Зимнее небо было синим и чистым. Из-под завалинки торчал кустик травы, еще не запорошенный снегом. Иринка сорвала мерзлую, обледеневшую травинку и понюхала.

— Не пахнет, — сказала она сама себе и вошла в хату. Никому ничего не говоря, она взяла веник и подмела пол...

Анатоля Скуратовича так и не удалось поймать, хотя за хутором вели скрытое и непрерывное наблюде­ние бойцы отряда Кондрата Назаревского. Наблю­дали и за полем, на котором росла дикая груша. Но Скуратович на хутор не заявился: узнал о засаде и обо­шел его стороной. Почему Скуратовичу так понадоби­лось побывать на своем хуторе и обязательно у дикой груши, выяснилось только через одиннадцать лет.

Кондрат Назаревский оставил несколько человек продолжать наблюдение, а сам решил отправиться к Двум Хатам, где в то время было основное место дея­тельности его отряда. Под вечер он проезжал через одну деревню и вдруг вспомнил, что он здесь бывал. Припом­нил также Зосю, и ему захотелось повидаться с ней. Начал искать, где стоял ее дом. Подъехал и увидел пепелище. Спросил у встречного человека, где Зося.

— Служит на стороне, — ответили ему. — Батрачит.

Кондрат Назаревский поехал дальше. Через два дня он был уже около Двух Хат. Вечером он подъехал к хате кузнеца. В окнах светился огонь, слышны были звуки скрипки. Кондрат вошел в хату и увидел: портной и кузнец играли на скрипках, девчата и парни танцевали. Было там и несколько красноармейцев. Один из них крикнул:

— Пусть Иринка спляшет! Иринка, давай с тобой!

Все притихли и расступились. Музыканты заиграли казачка. Красноармеец прошелся по кругу и остано­вился. Тогда в круг вошла Иринка. На ней серенькое платье, в волосах гребенка. Подбоченясь, она быстро затопала ножками, ловко проплясала две фигуры и вы­шла из круга. Волосы упали ей на глаза. Красно­армейцы захлопали в ладоши, лицо Иринки сияло от радости.

Кондрат Назаревский подбежал, схватил сестренку на руки, и, целуя, прижал к себе. Иринка залилась без­заботным детским смехом, не могла усидеть на месте и снова пошла танцевать.

Еще недавно Иринка была такой молчаливой, упря­мой, такой серьезной и рассудительной, совсем как взрослая. Больная от голода, она тогда скрывала свои переживания от любопытных, зная цену их вздохам и сочувствию. Тогда она была самостоятельна. А теперь забота брата и близких ему людей окружила ее, и снова в ней заговорил ребенок. Ей хотелось по-ребячьи ка­призничать. С хитрецой в глазах, она часто требовала от брата, чтобы тот смотрел, как она танцует. Време­нами прикидывалась, будто не умеет плясать, и топала ногами, как придется. Но самое важное было то, что сама она знала цену таким «танцам» и как бы сверху вниз глядела на свои детские шалости. Иногда, устав, она говорила про себя, но так, чтобы слышал брат: «По­кружилась, как маленькая!» Но чаще всего Иринка была настоящим ребенком, простым и безыскусствен­ным. Брат брал ее на руки, а она, вырываясь, весело и звонко хохотала. Совсем беззаботное дитя! Казалось, она старается наверстать и воскресить задавленные тя­желыми днями светлые минуты детства.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Дня два кряду в самую жару над лесом можно было наблюдать любопытное зрелище: большие стаи воронья то и дело взмывали с криком и снова садились на вер­шины сосен. Так кипит вода в роднике. В вышине кру­жил небольшой коршун, видимо не решавшийся спу­ститься на землю: возможно, что там орудовала более крупная птица, которой он боялся. К концу второго дня поднялся ветер, и от берега извилистого ручья потянуло трупным запахом. Птичий гомон усилился.

Лес стоял на высоком месте. Дорога к нему шла в гору. По ту его сторону, скрытый в невысоких зарос­лях, минуя камыши и бугры, бежал ручей. Вдоль ручья по опушке леса вилась хорошо протоптанная тропа. Здесь царили мрак и тишина.

Часа за два до наступления вечера, когда солнце только еще приближалось к лесу, на тропе показался человек, широкоплечий и крепкий на вид. К сапогам его пристала грязь. Несмотря на жару, на нем была вы­линявшая, изрядно поношенная солдатская телогрейка, накинутая поверх пиджака. Из-под отпоровшейся под­кладки висела клочьями вата. Человек шел медленно, усталой походкой. Сразу видно было, что это труженик. Выглядел он очень молодо. Пожалуй, и двадцати четы­рех лет ему не исполнилось. Во всяком случае, не более того. Но странное дело: он был неряшлив, небрит, ред­кая борода и усы росли неровно. На плече он нес по­ловину дуги, вероятно найденную на дороге.

В одном месте он остановился, стал спиной к лесу и из-за кустов окинул взглядом примыкавшее к реке паровое поле.

— Пусть хорошенько перепреет! — проговорил он про себя. — Успею еще забороновать и перепахать разок под жито.

Он смерил глазом ширину своего надела и вдруг за­беспокоился:

— Что за лихо! Моя полоса как будто уже, чем та! Мерили, черти, делили... Одному больше, другому мень­ше... А души небось у всех одинаковые!

Он быстро перемерил шагами соседский участок, затем свой и лишь тогда успокоился:

— Черт возьми! Показалось...

Человек пошел дальше, равномерно покачивая пле­чами. Дул ветер, солнце подбиралось к самому лесу. Пройдя шагов сто, он поднял голову:

— Опять кричат!.. Угомону на них нет!

Неподалеку, над прибрежным бором, кишмя кишело воронье. И все так же, как и днем, как и вчера, в вы­шине парил коршун.

— Что за чертовщина! — проворчал молодой чело­век.— Падаль кто-нибудь выкинул, или еще какое лихо? Второй день воронье бесится. Тьфу!

Он переложил обломок дуги на другое плечо и дви­нулся к ручью. Пройдя еще шагов сто, он почувствовал запах, шедший с того места, над которым кружило во­ронье.